Михаил Кураев - Блок-ада

Не только многочисленные художественные опыты описания возникновения и расцвета Санкт-Петербурга в XVIII веке тяготеют к мифотворчеству, но и в сочинении «О зачатии и здании царствующего града Санкт-Петербурга» миф и реальность даны в прочном и почти неразличимом переплетении. Миф не только претендует на замещение реальности, но и осуществляет это замещение.

Авторы, прославляющие новую столицу, несмотря на историческую приближенность к описываемым событиям, выводят их из исторической хронологии и погружают в мифическое время.

Зачем? Для красы, для возвышения?

Как раз для мифа характерно как бы изначальное, перво-время, которому ничто не предшествовало.

Не сегодня замечено, что Пушкин в своем гениальном вступлении к «Медному всаднику» открыто предъявил мифологизацию реальных исторических событий в библейском духе.

«Земля была безвидна и пуста…»

«На берегу пустынных волн…»

Замещение имени Петра местоимением «Он» с большой буквы есть прямой знак отождествления исторического героя с Творцом тоже с большой буквы.

Все начинается по Слову. Сначала было Слово…

И нам это Слово предъявляется: «Здесь будет город заложен». Почему же, предпослав поэме несколько строк предисловия, заверяющего читателя в том, что «происшествие, описанное в сей повести, основано на истине», во вступлении нам преподносят миф?

Вольно или невольно, но в поэме, названной автором «петербургской повестью», сталкивается миф и реальность. А можно сказать и о столкновении двух реальностей, поскольку идея, получившая воплощение в городе строгого и стройного вида, такая же реальность, как и картина «наглого буйства» природы со всеми печальными и реальными последствиями.

Нужно заметить при этом, что столкновение происходит в нашем сознании, в наших чувствах, в чувствах героя, в безумии, грозящем Творцу. Автор как бы не замечает предъявленного им же противостояния.

В соответствии с традицией мифологии, констатирующей данности, но мало интересующейся процессами, поэма допускает трансформацию творческого духа в идола, в медного кумира, враждебного живому, полному любви и надежды человеку.

Нас подводят к интереснейшей драматической коллизии, заключенной в самой истории; назвать эту коллизию можно – кризис идеи.

Сошлюсь на Кьеркегора, писавшего о том, что идея достигает своей высоты, когда она сформулирована. Идея может быть тождественна лишь себе самой. Выходя в мир человеческой практики, она утрачивает себя. История воплощения идеи, если говорить кратко, есть история ее деградации. Наблюдение невеселое, но имеющее, к сожалению, множество подтверждений.

Едва ли автор «Медного всадника», искренне и вдохновенно объявивший о своей любви к городу, рожденному волей Творца, согласился бы с тем, что разговор о деградации перед лицом «полнощных стран красы и дива» уместен. Напротив, в точном соответствии с ощущением автора, с его убеждением творится миф о достигнутой цели. Замечу уж попутно, что и главный сюжет мифологии Ленинграда тот же – это миф о достигнутой цели.

В пределах мифа нет противоречия между замыслом и воплощением. Задуман великий город – и построен великий город.

Трагическая коллизия между замыслом и воплощением расположена как бы за пределами мифа, там, где вступает в свои права непосредственная реальность, наводнение, судьба несчастного горожанина, обывателя.

Пушкин – это срединно-русская возвышенность, с которой берут свое начало многие литературные течения и потоки.

Если до Пушкина литературный миф о Петербурге был переполнен славословием и благодарностью, преподносимой основателю города, то Пушкин, блистательно завершив строительство мифа о земном Парадизе во вступлении к «Медному всаднику», самой «петербургской повестью» дал начало мифу о городе-деспоте, враждебном живому человеку.

В этой связи необычайной значимостью открываются как бы полусерьезные строки: «Город пышный, город бедный…», написанные почти за четыре года до «Медного всадника». Здесь духу неволи, скуке, холоду и мертвенному граниту противопоставлены… «маленькая ножка» и «локон золотой», пробуждающие легкое, веселое чувство и тайную надежду на чувство ответное.

Только живое, только человеческое может возвысить над холодом и гранитом, освободить от духа неволи.

Эти строки, «Город пышный, город бедный…», могли бы стать эпиграфом к гоголевскому «Невскому проспекту».

Гоголь гениально прозрел, закрепил убийственно точным словом и удивительно емким сюжетом кризис исторического движения.