Михаил Кураев - Блок-ада

Вы слышите, вы видите? Вот бы автор удивилась, если бы ей сказать, что у этой потрясающей фразы еще и корни глубинные. Свист и дрожь. Свист – это позывные нашего старого знакомого, соловья-разбойника, свист, повергающий в дрожь все окрест. А здесь аж сам воздух дрожит от страха в предчувствии взрыва. Воздух дрожит, а женщина в черной беретке, в утепленном жакете (пальто и валенки украли в бане в декабре) идет «нарочито медленно, издеваясь над собой». Когда здорово сказано, трудно удержаться от восхищения, да она и сама умела ценить настоящую работу.

«За Зимним дворцом поднимались столбы дыма и пыли. Так здорово стреляли, что дух захватывало».

Женщина, медицинская сестра, человек самой мирной профессии, не умеющая отличить пароход от бронепалубного крейсера, украшенного для наглядности орудийными башнями – и вдруг, в духе опаленного порохом бомбардира: «Здорово стреляли!» Уж не сам ли это бомбардир Петр Алексеев снова восхищается своими иноземными учителями?

Зато следующая фраза Лизы и не только ее: «Пришла к Лены, и что же вижу, ее дом без стекол».

Без преувеличений и натяжек – в дневнике звучат два голоса. Голос женщины, матери, блокадницы, бойца – и голос Города.

Всякий раз поражаешься, видя этот всегда неожиданный и столь очевидный выход за пределы своего «Я».

Еще пример? Пожалуйста.

Запись, помеченная 5 апреля 1942 года.

«В 19-ть часов объявили воздушную тревогу. Поднялась ураганная пальба из зениток. Погода была ясная, солнечная. Высоко в небе, как прекрасные бабочки, показались немецкие самолеты. Началась бомбежка, первая после зимних каникул. Гул и грохот потрясали воздух, земля вздрагивала и колебалась».

Не перестаю изумляться не только вот этой внезапной, с трудом объяснимой перемене точки зрения, вернее, системы измерения, но и способности видеть, помнить и записывать то, что видеть и помнить как бы и не надо.

Есть у Набокова такие строки: «И слышу я, как Пушкин вспоминает все мелкие крылатые оттенки и отзвуки». В подробностях – Бог, говорил Гёте. «Крылатые оттенки и отзвуки» постоянно присутствуют на страницах этого дневника.

Еще и месяца не прошло, как вырезали семью брата в Левашово, убили семилетнего сына. Запись 11 февраля 1942 года:

«Жизнь окончательно осатанела. Хоть бы пустили на поле боя, хоть бы убили скорее, мне мучительно грустно одной. На днях купила наган, взяла его в руки и стало почти легко».

Одной – «мучительно грустно», с наганом – «почти легко». Вот такие оттенки. Крылатые.

19 сентября 1942 года:

«Ночь была темная. Только прогудела сирена; и сразу началась стрельба с зениток. Казалось, что рвется небо. Над головой послышался гул моторов, блеснул прожектор, и надо мной начали рваться десятки снарядов зенитных орудий. С жалобным воем и со свистом полетели осколки, – некоторые падали совсем близко, звонко ударяясь об рельсы и отскакивая в стороны… Как бушующее море метались волны воздуха, разбивая стекла и вырывая рамы и двери». Вот и вырванные рамы и двери – тоже «крылатые оттенки», без которых «волны воздуха» были бы расхожей метафорой.

«Недавно наш самолет пулеметной очередью сбил немецкий самолет. Самолет загорелся, а летчик выбросился на парашюте, это было днем, мы обедали в столовой. Кто-то крикнул «парашютисты». Мы вышли и действительно видели, белое облачко спускается. Упал он у пивного ларька, быстро оправился, милиционер помог ему встать, стряхнул пыль с него и повел. Летчик был очень спокоен на вид, только бледноват. Совсем еще молодой, лет 25-и, с орденом Железного креста и внешностью очень красивой».

Первый раз видит рядом убийцу, карателя, отмеченного наградой палача, – красив, молод, бледен… Это смотрит женщина, пусть, но милиционера, стряхивающего с убийцы пыль, не забудешь. Но для того, наверное, и существует искусство.

Женское внимание и стремление к порядку порождает совершенно неожиданные «рифмы». С отца Клавочки стряхнули снег, «привели в надлежащий вид» и закопали. С фашиста стряхнули пыль и повели.

Вот еще оттенок. 20 августа 1942 года:

«Вчера после суточного дежурства очень устала и днем легла отдохнуть. Пришел Витенька и говорит: «Тише, мама спит», а в комнате очень шумели товарищи, и я это слышала сквозь сон. Подошел и поцеловал меня два раза в губы и стал уходить. Я вскочила, повторяя его имя. Я чувствовала на губах поцелуй, и они были влажные».

Какие тени встают над страницами дневника?

Мы помним шекспировских могильщиков, перебрасывающихся шутками. А похабные шуточки могильщиков на Серафимовском? Вот и нарочито медленный проход молодой женщины по вымершей, пустынной Стрелке Васильевского острова, по самому красивому, эмблемному месту в Городе, под свист и грохот рвущихся снарядов.