Сергей Лойко - Аэропорт

Ксюша умерла в конце июня у него на руках. Ее похоронили на уютном зеленом просторном кладбище недалеко от их дома. Вокруг не был ни крестов, ни надгробных памятников. Только суровые могильные плиты.

На ее серой мраморной плите было высечено два имени: Ксения Верховская, даты рождения и смерти, и Алексей Молчанов, дата рождения.

Через девять дней Ника и Степан обвенчались в Михайловском соборе в Киеве. Степан был в парадной военной форме, она — в строгом черном платье. Церемония тоже была строгой под стать платью невесты и менее всего напоминала свадьбу. Из гостей были только родственники. На следующий день Степан вернулся к себе на войну.

Александр Сергеевич не заметил, как заснул, и не понял, где проснулся. Понял только, что жив. Пока. Потолок подвала ходил ходуном, сотрясаясь вместе с землей. На голову сыпался сухой дождь из пыли.

Сначала он подумал, что у него так бьется сердце. Потом понял, что это разрывы снарядов наверху. Он осветил телефоном подвал и начал потихоньку вспоминать. «Ах, где был я вчера, не найти, хоть убей...» Александр Сергеевич не был с похмелья. Он не пил вчера. Он вообще вел трезвый образ жизни. Из‑за работы в том числе.

Бывший инженер на Днепропетровском машиностроительном заводе, он уже пятнадцать лет сидел за баранкой. Сначала работал таксистом, а последние пять лет развозил свадьбы и похороны на микроавтобусе «Мерседес», который он холил и лелеял, хоть тот и не был его собственностью, а принадлежал частной транспортной конторе «Поехали».

Выпивал Александр Сергеевич, если это можно назвать выпивкой, раз в неделю, в субботу вечером, перед выходным. И только пару бутылок «Львовского» (пива). И только если в воскресенье не работал.

К выпивке, в отличие от всех его родных и знакомых, давно не тянуло. Пятидесятичетырехлетний водила «отпил свое» после армии, когда года два валял дурака, вернувшись из Афгана и доказывая всем, что он герой и за них кровь проливал. Так бы и спился окончательно, если бы не встретил женщину своей судьбы, Надю. С ней он и жил до сих пор душа в душу, воспитывая сначала дочку и сына, а теперь уже трех внуков по выходным и праздникам. Жизнь удалась.

Кроме Надюши была у него в жизни еще одна пламенная страсть — рыбалка. Ловил рыбу каждую субботу, независимо от сезона и погоды. Было время, когда он даже собственные крючки для рыбалки вытачивал, не говоря уже о грузилах и поплавках. Он, как никто другой, знал все до единого рыбацкие места в округе.

Начало октября в их краях выдалось теплым и солнечным. До сумасшедшего рыбацкого кайфа на зыбком первом льду было еще далеко, и он мечтал просто расслабиться в последних теплых солнечных лучах. Просто «на поплавок посмотреть». Надюша уже все собрала в дорогу — поесть и попить, и ждала его в пятницу вечером у телевизора.

Работа в этот день выдалась непыльная. Отвезти отделение солдат на войну. Всего‑то и делов. И не в Паншер какой‑нибудь треклятый или Саланг, [163] Районы в Афганистане. а в Красноармейск, три часа пути от Днепра, как все здесь называли их большой, красивый, хоть и давно стагнирующий индустриальный город.

Солдаты грузились у здания областной администрации. Выносили оттуда свои огромные, с них ростом, рюкзаки, оружие, автоматы, пулеметы и гранатометы, цинки с патронами, ящики с гранатами и т. д. Их было двенадцать человек. Все, кроме одного, были в новеньком камуфляже, без знаков отличия, с желтой изолентой на рукаве. Все были в бронежилетах, даже тот один гражданский, седоволосый грустный мужик лет пятидесяти пяти, если не шестидесяти.

К черному бронику у него была пристегнута синяя каска. На шее висели две огромные камеры, которыми он и снимал с разных ракурсов посадку в автобус. А чуть ранее — двух заплаканных женщин, внимательно читавших вывешенные в вестибюле здания распечатанные списки из тысячи фамилий: убитых и пропавших без вести.

До этого Александр видел много фотографов на свадьбах и похоронах. Но этот печальный фотограф с ввалившимися небритыми, а потому серебристыми щеками, с усами и бородой отличался от тех, кого он видел за работой раньше. И не потому, что он был в бронике и каске, а потому, что делал свою работу спокойно и почти незаметно, словно его здесь и не было. А если и был, то являл собой просто составную часть улицы, автобуса.