Сергей Лойко - Аэропорт

Кончался вечер тем, что, купаясь на террасе в теплом заходящем солнце, он играл на гитаре и пел:

Она слушала его и курила длинные вкусные сигареты, закутавшись в плед, и, щурясь своими с детства близорукими глазами, любовалась им. А он ею.

Ксюша была из знатной дворянской семьи, родословная которой тянулась с XVI века. Ее прапрапрадедушка в XVIII веке был губернатором Санкт-Петербургской губернии, воспитателем императора Павла Первого. Прапрабабка Фаина была любимой актрисой драматурга Островского, служила в Александрийском театре и была первой исполнительницей роли Катерины в «Грозе». Ее брак с дворянином, графом, вызвал настоящий скандал в высшем обществе Петербурга. Ей пришлось уйти из театра, чтобы не позорить своего мужа-офицера.

Ксюшиного дедушку расстреляли в 1937 году, а бабушка отсидела в сталинских лагерях два срока, практически один за другим, всего пятнадцать лет, и вернулась. Ксюша, которая никогда не кичилась своим происхождением, любила Россию своих предков и родителей и ненавидела Россию Ельцина и Путина, плебея-алкоголика и плебея-злодея, как она однажды сказала, в первый и последний раз в жизни позволив себе высокомерие.

Она не возражала, когда им пришлось уехать в Америку. Поплакала на родных могилках на Ваганьковском кладбище, по соседству с домом, и уехала с Алексеем в Техас, ни разу об этом не пожалев. Она была последней из рода, кто в разное время покинул Россию. Уцелевшие потомки были разбросаны по всему миру — от Парижа, Цюриха и Берлина до Далласа и Сиднея.

Алексей еще раз вгляделся в промокашку своей памяти и увидел Ксюшу, спускающуюся вместе с ним по ступеням родильного дома. Он нес спящего Арсения, а она, бледная-бледная, в красивом зеленом велюровом пиджаке, несла роскошный букет белых роз.

Как она была красива. Как он любил ее в тот день. Как он был ей благодарен. Как он любил ее и сейчас.

Память Алексея действительно стала, как промокашка. Она избирательно воспроизводила сейчас только «пятерки» из прошлой жизни с Ксюшей, а «тройки», «двойки» и «колы» — нет. А они были, и ему стало по-настоящему нестерпимо стыдно за них только теперь, когда она ушла. Он старался, как мог, о них не вспоминать, но их очертания вновь и вновь вылезали и отпечатывались ядовито-красным цветом, как вечные «неуды», на волшебной промокашке ...

После ее ухода жизнь его продолжалась словно под наркозом. Ее наркозом. Ксюши больше не было. Ника стала женой другого человека. Все остальное потеряло вкус, цвет и смысл.

На войне, в этом Аэропорту, среди этих удивительных киборгов, наркоз временами отходил, и он опять возвращался к настоящей жизни. Он был дома, среди своих. Но почему‑то при этом не покидало ощущение, что все это просто один затянувшийся последний день сурка.

Он не боялся смерти. Он, скорее, ждал ее. С некоторым интересом. А пока, как в его любимой «Балладе Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда,

Алексей отложил листки неизвестной, но такой знакомой, словно он сам ее написал, книги, выключил фонарик, обхватил свои колени и попытался уснуть. Вместо сна нахлынули воспоминания.

...Вспомнилось в миг так много всего, что оно не уместилось в этом коротком миге, и он не увидел цельной картинки, только уловил отголоски запахов, цвета, отзвуки нездешних голосов, музыку. Накатило... и отпустило. Нет, не совсем. Музыка продолжалась, становясь все явственней и реальней.

Минометный обстрел, чьим бы он там ни был, похоже, окончательно прекратился, и тишина превратилась в музыку.

Это Антон с позывным «Скерцо» на втором посту, — сразу за первым, самым стремным посадочным рукавом, — играл на своей волшебной японской бамбуковой флейте сякухати (единственном музыкальном инструменте в дзэн-буддизме).

Он всегда, даже в бою, носил ее с собой в разгрузке в мягком кожаном чехле. Тридцатишестилетний Антон — очень колоритный и позитивный брокер из Киева, крепко сложенный, с японской косичкой на затылке, — много путешествовал, увлекался восточной философией. Играл не только храмовые песни, но и классику, и современную музыку.

Сейчас, сидя под подоконником гигантской дыры, которая когда‑то была окном, прислонившись спиной к холодной стене, закрыв глаза и непринужденно перебирая пальцами, он наигрывал Misty Mountains из «Властелина колец».