Шапи Казиев - Ахульго

– Пусть все ее видят, и пусть все знают, на что способны горцы ради свободы.

– С нее начнется наша казна, – сказал имам.

Он передал корону Юнусу и велел отнести ее в свою резиденцию, а сам, сделав знак женам, отправился домой.

Патимат и Джавгарат заспешили, стараясь опередить своего мужа. Они знали, что Шамилю нужно отдохнуть и что к кому-то из них он ночью постучится. Шамиль навещал жен по очереди, стараясь не обижать ни одну, ни другую. Но после долгого отсутствия он мог постучаться к любой из них.

Свой проект окончательного покорения горцев Граббе решил подготовить основательно. План компании был прежний – «Разбить и разогнать все скопища, а Шамиля пленить», но теперь Граббе уже мог продемонстрировать знание предмета.

«Даже самые отдаленные племена обязались по первому требованию явиться к Шамилю для неприязненных против нас действий, – рисовал угрожающую картину Граббе.

– Главнейшие сообщники его с партиями мюридов разъезжают по Дагестану, силою и убеждением побуждают присоединиться к имаму тех горцев, которые ему еще не повинуются, и принуждают их к исполнению разных требований сего возмутителя…».

Кроме прочего, важно было намекнуть на заблуждения Головина, не способного отличить мнимую угрозу от настоящей. Дать понять, что правительство должно полагаться только на Граббе, предоставив все средства, кои ему понадобятся, иначе генерал за успех не ручается.

Подсчитывать потребности намечавшейся на следующий год операции Граббе поручил Траскину, Попову и Милютину. А сам взялся расписывать уже свершившиеся успехи, выдавая за них последний поход Фезе.

Ко всему этому Граббе намерен был присовокупить письма от горских владетелей, изнемогающих от нападений мюридов. Однако жалобы ханов могли породить сомнение в успехах войск под началом Граббе. Для большей убедительности не хватало какой-нибудь явной и значительной победы.

Ахмед-хан упоминал о мирных аулах, которые тайно содействовали Шамилю. Покарать их – означало лишить Шамиля важной помощи, а Граббе смог бы записать на свой счет блистательные успехи.

Граббе велел вызвать к себе полковника Пулло, у которого давно чесались руки на богатые аулы.

Полковник Пулло явился на следующий же день. В возможность овладеть Чиркеем он сомневался, не имея на то достаточно сил. А что до Миатли, большого аула, до которого от ставки Пулло, крепости Внезапной, было рукой подать, то соблазн этот был велик. Нашелся и повод. Лазутчики сообщали, что Миатли не только содействуют Шамилю, но и принимают его мюридов.

Благословив Пулло на подвиги, которые следовало совершить как можно скорее, Граббе взялся за дело и с другой стороны. Он был уверен, что горцы – народ легковерный, если поддались на убеждения смутьянов. А значит, их можно убедить и в обратном, если сделать это умеючи. Уверенный в своем неотразимом красноречии, Граббе решил самолично написать прокламацию, которая бы образумила заблудших и привела в трепет остальных.

Велев никого не принимать, Граббе засел за сочинительство. Он начинал несколько раз, но все выходило не то. Сначала воззвание получилось таким большим, что Граббе уставал его декламировать перед зеркалом. Затем он сократил воззвание до предела, но боялся, что горцы не поймут всю силу, скрытую между его строк. Он сломал уже несколько перьев, а грозная увертюра его будущих побед все не звучала.

Тогда Граббе подумал, что не лишне было бы взглянуть на то, к чему призывал горцев Мустафин, хотя и безуспешно. Граббе вызвал адъютанта и велел ему разыскать в канцелярии что-нибудь о деятельности эфенди.

Васильчиков вернулся с папкой, в которой содержались документы о визите Мустафина. Среди прочего здесь была и копия воззвания эфенди к горцам.

– Тут есть человек, ваше превосходительство, который при сем присутствовал, – сообщил Васильчиков.

– Кто таков?

– Штабной переводчик, из туземцев.

– Давай-ка его сюда, братец, – приказал Граббе, просматривая документы.

Васильчиков приоткрыл дверь и позвал:

– Пожалуйте!

Перед Граббе предстал лоснящийся от удовольствия горец, удостоившийся аудиенции у самого генерала.

– Как звать? – спросил Граббе, не отрываясь от бумаг.

– Биякай, – сообщил переводчик, протягивая руку.

– Давно у нас служишь?

– Два года, господин генерал.

Биякай был в своем роде особенной личностью. Кипучая жажда деятельности, соединялась в нем с неудовлетворенным тщеславием. Он был говорлив, но речи его были пусты и вызывали у соплеменников только насмешки. Не сумев возвыситься среди горцев, Биякай мечтал отличиться на царской службе. Но и тут его рвение ценилось мало, потому что слишком явно было его лицемерное холуйство, которое офицеры презирали. Биякай был свободным человеком, а стал слугой на жаловании, которое казалось ему слишком ничтожным, чтобы возместить его оскорбленное самолюбие. Теперь он ненавидел и русских, и горцев, но все еще надеялся при удобном случае сделаться значительным человеком.