Шапи Казиев - Ахульго

Екатерина Евстафьевна не верила своему счастью, видя осунувшегося, но живого и здорового мужа, вернувшегося из похода, о котором она наслушалась столько ужасов. Дети радовали родителя своим прилежанием в учебе и просили больше не уезжать. Денщик Иван на радостях принял лишнего и чуть не помер. А очнувшись, привел барину отменного цирюльника, выписанного местным купцом из самой Франции. Цирюльник и впрямь оказался чародеем и в несколько дней привел генерал-адъютанта Граббе в такой значительный вид, будто он никогда не выезжал дальше Зимнего дворца.

Обычно рано просыпавшийся, Граббе теперь наслаждался мягкой постелью и не спешил вставать. В экспедиции он брал пример с императора, у которого даже во дворце стояла походная койка, но теперь это казалось ему излишним, а комфорт – весьма заслуженным после тяжелого похода.

Отдохнув и насладившись домашними радостями, Граббе принялся составлять реляции начальству. Головину он писал сухо, лишь для формы, зато рапорт Чернышеву потребовал от Граббе всех его эпистолярных способностей. Мало было убедить старого недруга в полном успехе экспедиции, нужно было представить ее так, чтобы сам государь император поразился военному гению Граббе.

Он пустил в ход всю свою фантазию и пламенное красноречие, заглядывал в копии прежних рапортов, сверялся с записями в журнале военных действий отряда, перелистывал жизнеописания Ганнибала, призывал на помощь Милютина с Васильчиковым, Траскина и Пулло. Немалые труды его увенчались чем-то вроде торжественного гимна в честь грандиозных побед и прочих славных деяний, из которых почти сплошь состояла его экспедиция на Ахульго. Непомерные жертвы он оправдывал несравненно более важными результатами, уверяя, что партия Шамиля истреблена до основания. А уход Шамиля сквозь блокаду трактовал как недоразумение, не имевшее теперь никакого значения, ибо Шамиль был на Ахульго, а после его взятия – Шамиль уже не тот, и опасаться его не стоило.

«Хотя нам и не удалось захватить Шамиля, – писал Граббе, – но смерть или плен всех его приверженцев, постыдное его бегство, ужасный урок, данный тем племенам, которые его поддерживали, лишил его всякого влияния и поставил его в такое положение, что, скитаясь одиноким в горах, он должен только думать о своем пропитании и о спасении собственной жизни. Секта мюридов пала вместе со всеми ее представителями и приверженцами».

Сверх того, Граббе уделил немалое место успеху, который никто не мог оспорить, – взятию в заложники старшего сына Шамиля Джамалуддина. Уже одно это должно было заставить Шамиля смириться.

Граббе перечитывал рапорт и даже сам удивлялся, как ему все это удалось совершить всего за три месяца в диких горах, в постоянных схватках с джигитами, каких еще поискать. Особенно впечатляющие места он читал жене и детям для назидания, добавляя, что бумага всего не вместит, а было все куда более величественнее.

И все же, получив вызов в Петербург, Граббе затрепетал, не уверенный, что писания его произведут при дворе такое же впечатление, какое произвели они на драгоценную супругу его Екатерину Евстафьевну, которая, слушая их, несколько раз лишалась чувств – попеременно от страха и восторга.

Чернышев принял Граббе холодно. Он и прежде находил Граббе бездарным военачальником, а теперь, получив этому столь прискорбное подтверждение, был и вовсе разочарован. Граббе, которому было дано столько сил и средств, вернулся из-под Ахульго ни с чем и смел витийствовать о неких успехах. Неслыханные потери, о которых Чернышев имел верные сведения и от Головина, и от своего соглядатая Траскина, ни принесли ровно никакой пользы. Победы, о которых твердил Граббе, больше походили на поражение. Выходило, что побежденный Шамиль нанес весьма ощутимый урон Кавказскому корпусу, не говоря уже о государственной казне. Да и репутация самого Чернышева как военного министра могла значительно пострадать от сумасбродных действий его подчиненных.

Чернышев задумчиво перебирал на своем столе бумаги, а затем напомнил Граббе его обещания:

– Разбить и разогнать все скопища, а Шамиля пленить. Не так ли, милостивый государь?

Растерянный Граббе молчал, не зная, что ответить злопамятному Чернышеву. Но военный министр не стал более выговаривать генералу Граббе за очевидную нелепость его победных реляций, решив сначала дождаться мнения самого государя. Он лишь сделал на докладе Граббе помету: