Имре Добози - Вторник, среда, четверг

— Удивляюсь, господин капитан, ведь ругань — весьма неубедительный аргумент. Если вам нечего больше сказать, вы лучше помолчите.

Капитан крякает.

— Ладно. Не буду ругаться. Но вы… какие неподобающие для истинного венгра слова у вас хватает наглости произносить здесь!

— Помилуйте, господин капитан…

— Меня могут арестовать, четвертовать, но я всегда останусь настоящим венгром и скажу зам одно: если бы мы победили, такие типы, как вы, и рта бы открыть не посмели.

— Но вы не победили.

— К сожалению.

— И не могли победить.

— Все равно это не дает вам права называть Трансильвапию и Фелвидек приманкой!

— А почему бы и нет? Приманка Гитлера, на которую мы клюнули.

— Но послушайте, суд истории…

— Неправая десница не может творить праведный суд…

— Это фикция! Откуда бы оно ни исходило, если исторически… Человек не может отречься от своего рода-племени, этому учит история… Назовите мне хоть какую-нибудь нацию в мире, которая примирилась бы с тем, чтобы от ее тела отторгли четыре миллиона душ. А как они ждали нас, бог мой, если бы ты только видел!

— Как бы не так, — вступает в разговор младший сержант сапер, — я был там, когда наши войска входили. Уже через неделю нас крыли на чем свет стоит.

— Ложь!

— Почему ложь! Им жилось лучше при чехах, они мне в глаза говорили…

— Достаток и деньги — это еще не все!

— Согласен, господин капитан! Но перед чешским чиновником крестьянину не нужно было вытягиваться в струнку, даже если он был венгр, в любом учреждении его пригласят сесть: мол, присаживайтесь, сударь… А что у нас дома творилось до сих пор!

Фешюш-Яро усердно кивает головой.

— Ну вот вам, пожалуйста! А что касается самого главного, то в руках Гитлера все служило приманкой. Что побудило его бросить подачку — вот в чем суть… поймите же наконец!

— Не надо было ввязываться в войну, я тоже так считаю. Брать, что давали, и сидеть, не рыпаться.

— Смешно! Вы плохо знаете немцев: они даром ничего не дают. Предъявляют вексель и заставляют платить по нему.

Молодой дородный сержант пробирается вперед.

— Тебя тоже заставят платить, подонок! — кричит он на Фешюш-Яро. — Не думай, что это уже конец!

Сержанта оттирают назад. Все, кто окружил его, не против того, что он сказал, но они согласны с тем, что война была на руку подлым служакам, дома они и в свинопасы не годились, а на войне их произвели в сержанты, чтобы они воевали до последнего человека, пока всех, кому они могут приказывать, не перебьют. Шорки приходит в ярость, вопит:

— Если я не гожусь в свинопасы, то вы и свиней хуже!

Мне неохота слушать. Надоело все. В спертом воздухе висят брань, проклятия, вопросы, за которыми скрыта тревога. Какое же плачевное, поистине жалкое, невыносимое зрелище являет собой побитое стадо! Я думаю о том, что, как бы ни складывалась жизнь после войны, какая бы форма правления ни установилась, какие бы цели и методы пи рождались, в таком неопределенном и плачевном состоянии венгерская нация еще никогда не приступала к коренным переменам.

Есть ли выход из создавшегося положения? Кому поверят эти люди? Кто поверит им?

В половине первого неожиданно открылись двери бункера.

— Наверх, поживее!

Выясняется, что с самого утра мы сидели без всякой охраны, подразделения второго эшелона ушли дальше, оставив записку следующим за ними тыловым службам, что в большом бункере человек пятьсот ждет своей дальнейшей участи. К счастью, записка попала по назначению, иначе нам пришлось бы сидеть в зловонии еще бог знает сколько. Небо серое, промозглый туман пробирает до костей, содрогаясь от холода, мы выходим на воздух… Рота солдат сомкнутой цепью окружает Утиный луг. Штатских, особенно тех, кто постарше, вскоре отпускают по домам. Бургомистр, словно его «подковали», как-то бочком, припадая на одну ногу, трусит домой, даже не поинтересовавшись, хотим ли мы что-нибудь передать домашним. Геза тоже собирался было идти, но в последнюю минуту его не пустили, как он ни доказывал, что является врачом: наверно, приняли за военного врача и решили проверить.

— Но ведь я гинеколог, — уверяет он, — а в армии такие не нужны!

Хоть его доводы и вызывают у всех улыбку, но домой Гезу не пускают.

— Военные, налево!

Нас, военных, набирается добрых три сотни. Многие ранены. Какой-то артиллерист, прихрамывая, подходит к командиру русской роты и на смешанном русско-словацком языке умоляет оказать ему помощь: начинается гангрена на ноге.