Михаил Домогацких - Последний штурм

— Но ты же не тянешь меня на трибуну говорить речи, подобные твоей и сенатора Гудвилла, хотя, опять откровенно, кое-что в них отвечает и моим настроениям.

Ричард удивленно посмотрел на Смита, будто проверяя себя: не ослышался ли он?

— Ты мне задаешь загадки, Юджин. Но, увидев тебя там, на демонстрации, и помня тебя по годам детства, я не удивился. Подумал: Юджин остался таким же честным, каким был раньше. Ведь все, кто были вокруг тебя, тоже люди, наделенные высоким чувством ответственности за судьбу родной нам Америки. Теперь-то я понимаю, что твое положение не могло привести тебя в ряды протестующих против гибели наших парней во Вьетнаме, — несколько колюче произнес он.

— Судьба наших парней во Вьетнаме, Ричард, мне тоже небезразлична, — сказал Смит после раздумья. — Я видел там их героизм и ничем не оправданную жестокость, видел, как мы стараемся отстоять наши принципы, наши идеалы, и часто приходил в отчаяние от методов, которыми мы это делаем. Может быть, надо что-то делать для устранения этих противоречий, но ваш радикализм граничит с обвинением той самой Америки, судьба которой, как ты говоришь, вас волнует. Как бы она ни поступила, мы не можем быть ее обвинителями.

— Разве речь идет об Америке, Юджин? — спросил Ричард. — Мы обвиняем не Америку, а тех, кто толкает ее на преступление, кто обманывает ее. Скажи честно, Юджин: неужели жертва в десять тысяч погибших только за один год так нужна Америке? Что мы потеряли в этом Вьетнаме, чтобы так поливать своей кровью его землю?

— Ставить так вопрос, Ричард, значит не понимать, что мы находимся сейчас на передовых рубежах сдерживания коммунизма, угрожающего идеалам демократии.

— Что ты называешь демократией, Юджин? Сайгонскую клику, дерущихся за наши деньги генералов? Неужели ты, который провел, как говоришь, долгое время во Вьетнаме, не заметил парадокса: генералы преследуют цели совершенно противоположные целям тех самых вьетнамцев, на чьи головы мы обрушиваем без разбора — на правых и виноватых — всю мощь нашего оружия, от бомб до отравляющих веществ? И это, ты думаешь, укрепляет и поднимает престиж наших демократических принципов?

Полковник Смит почувствовал, что где-то глубоко в его сознании шевельнулся укор совести. Ричард Стрейтон говорил сейчас почти теми же словами, какие не раз приходили ему самому в голову и которые он не раз высказывал в доверительных беседах с генералом Райтсайдом, со своими близкими друзьями. Он даже испытал тревогу из-за того, что Ричард будто знал об этих беседах, был их свидетелем. «Но ведь одно дело обсуждать острые вопросы как бы в дискуссионном порядке, — подумал он, — а другое — выносить их на улицу, ставить под сомнение саму политику Америки».

— Мы начинали войну во Вьетнаме с благородными целями, — сказал он вслух. — Мы хотели пресечь зло. И к тому же нас вынудили на это наши нынешние противники. Я имею в виду Вьетконг.

— Скажи, Юджин, кто кого атаковал: Вьетконг нас у берегов Калифорнии или мы пришли со своих баз к вьетнамским берегам?

— Агрессия не всегда выглядит так неприкрыто прямолинейной, как ты рассуждаешь. Она может иметь и другие формы.

— Хорошо, — перебил его Ричард, — поставим вопрос по-другому: просачивание Вьетконга через 17-ю параллель угрожало нашим жизненным интересам?

— Пусть не жизненным интересам, но нашим принципам поддерживать тех, кто подвергается неспровоцированному нападению. Ведь в том далеком районе были поставлены под угрозу демократия, само существование человеческой свободы.

— Оставим свободу и демократию в стороне, Юджин. О них достаточно много говорил бывший президент Джонсон, а теперь с таким же жаром говорит президент Никсон. А гибнут под нашими бомбами те, о чьей свободе мы все время твердим. На словах мы заботимся об их спасении, а на деле — сами же уничтожаем их.

И снова Юджин Смит почувствовал укол совести, вспомнив слова старого настоятеля пагоды Пурпурных облаков мудрого Дьема: «Вы думаете, что вытираете слезы народу, а на самом деле глаза ему выдавливаете». И, вспомнив это, Смит понял слабость своей позиции в споре с человеком, которого война сделала инвалидом. «В чем-то он прав, этот Ричард-хвостик, — подумал Смит, решив прекратить спор, в котором у него не было достаточных аргументов. — А может быть, веры?» — мелькнула мысль.

— Давай кончим эту дискуссию, Ричард. Боюсь, что мы, оставшись каждый при своем мнении, утратим частицу из того прекрасного, что составляло нашу дружбу в самые счастливые годы детства и юности. А я, честно скажу, не хотел бы этого. Скажи только, Ричард, и поверь, что это останется между нами и не повредит нашим отношениям в будущем: ты не стал после Вьетнама коммунистом?