Михаил Домогацких - Последний штурм

— Вот ты сказал «которую мы любим», а сам ведешь против нее подрывную работу. Как совместить это, Билл?

Джонс удивленно посмотрел на Мэрфи:

— Вы это серьезно или решили меня немного завести? Если хотите знать, то по-настоящему наше место сейчас там, дома. Там мы могли бы говорить народу настоящую правду о войне во Вьетнаме и вообще об опасности любой войны. Пожив здесь, мы многое поняли, и прежде всего то, что никакие океаны теперь не спасут Америку. И мы не хотим, чтобы Америку постигла участь Вьетнама. Не дай бог, чтобы это произошло. Боюсь, сэр, что нам не выдержать и десятой части его испытаний.

— Ну, это, Билл, ты слишком! Америка могучая страна. Ее силы огромны.

Джонс снова с удивлением взглянул на собеседника.

— Скажите, сэр, — спросил он, — как долго мог бы жить любой американский город, если бы его лишили электричества, супермаркетов и сервиса? Смогла бы Америка начать партизанскую войну, допустим, как во Вьетнаме или как было в России и Югославии? Жить в холоде и голоде, смотреть смерти в глаза и погибать? Вы думаете, мы смогли бы это вынести?

Мэрфи не ответил.

— Вот видите, сэр, вам тоже трудно сразу ответить на этот вопрос, — сказал Билл, заметив, что его собеседник задумался. — Вы знаете, Вьетнам действует как пусковой механизм дезертирства. Если бы не война, ни мне, ни многим моим товарищам и в голову не пришло бы покинуть свою страну. Я так думаю, что когда-нибудь это все кончится и Америка простит нас, мы вернемся домой. Только вот забыть Вьетнам нам вряд ли когда-нибудь удастся.

Вернувшись в Штаты, Мэрфи попросил шефа дать ему возможность поговорить еще с офицерами, осужденными военным трибуналом за антивоенные настроения.

— Хорошо, — согласился Хэлмс, — у вас будет полнее картина.

В военном трибунале полковник выбрал несколько фамилий, как ему казалось, наиболее подходящих людей, беседа с которыми может помочь ему видеть корень военных преступлений.

Первым, с кем он встретился в тюрьме Филадельфии, был капитан Дэйл Ной, кадровый офицер с большим стажем. Его осудили за то, что он отказался обучать летчиков, которых готовили для отправки во Вьетнам.

— Но это же ничего не изменило, — сказал ему Мэрфи во время беседы, — вы отказались, назначили другого.

— Правильно, с точки зрения всей военной машины ничего не изменилось. Но очень многое изменилось с точки зрения человека, осознавшего свою ответственность за происходящие события. Я — обычный гражданин Америки — не буду казнить себя причастностью к самому позорному деянию Соединенных Штатов в своей истории. Если вы, господин полковник, думаете, что меня терзают угрызения совести, то ошибаетесь. Я горжусь, что сделал в жизни смелый, пусть небольшой, но шаг по правильной дороге.

Капитан Говард Леви получил три года тюрьмы за отказ ехать во Вьетнам.

— Как вы, военный человек, смогли решиться на этот шаг, лишающий вас права быть в одной шеренге со своими солдатами? — задал ему вопрос Мэрфи. — Вы запятнали честь офицера.

— Простите, господин полковник, но вы впадаете в патетику. Дело в том, что один раз я был во Вьетнаме. А потом годы жизни в Штатах обернулись для меня тяжелыми годами раздумья. Когда меня решили второй раз послать, я сказал, что это не моя война. Мне нет больше до нее дела. И так стыдно за то, что сделал раньше, вторая поездка для меня равнозначна моральному самоубийству… Пока идет эта война, господин полковник, — сказал капитан после паузы, — будет расти число людей, не желающих марать свою форму и совесть. Администрация боится, что без таких опор, как военно-полевые суды, вся ее затея рухнет как карточный домик. Плотная ткань дезинформации сечется по краям. Падает престиж армии. Даже многие сенаторы и конгрессмены требуют вывода войск из Вьетнама. Церковь поддерживает солдат, отказывающихся ехать воевать во Вьетнам. Нашу страну критикуют друзья-союзники за рубежом, нас судят очно и заочно всякие международные трибуналы. Неужели, господин полковник, не ясно, что мы проиграли? Надо честно сознаться в этом.

Мэрфи не выдержал. Его лицо налилось краской, глаза смотрели зло и враждебно.

— Люди, подобные вам, капитан, — ожесточенно произнес он, — позор для армии. Если бы на то была моя воля, я расстреливал бы таких, как вы, без судебного разбирательства. Всех — офицеров и рядовых. Глубоко сожалею, — добавил он, выходя из комнаты, — что вам дали только три года тюрьмы. Я бы навсегда замуровал вас в каменный мешок.