Иван Василевич - Подвиг живет вечно (сборник)

— Есть один симпатичный товарищ, — сказал он, — да ты, наверное, его знаешь или слыхал о нем: венгр Матэ Залка. Храбрый, верный, испытанный не раз. Рвется в армию Кемаль-паши. Не навоевался. Я, говорит, хочу бороться за новую Турцию. Возьми его с собой.

— Ну а что из себя представляет полковник Мамуладзе? Слышал, будто пришел с повинной.

— Да ничего особенного. Высокий, сухой, как хворостина, усы торчат, как у таракана, глаза навыкате. В черкеске с газырями. Мы ему кинжал оставили — очень уж просил. Я, говорит, без кинжала не могу — от предков кинжал-то. Так, ничего особенного, даже без серебряной оправы.

— Ты назвал приметы, а мне нужны его взгляды.

— Ну это тебе Павлуша Макаров лучше моего обрисует.

Макошин испытывал к Папанину большую симпатию, жалел, что невозможно взять его с собой (отзывают «наверх» — в Харьков). А ведь не так уж давно, в ноябре прошлого года, они разругались в дым. Потом, правда, помирились. А дело было так: части Второй Конной шли от Симферополя в направлении Ялты. Наступление развивалось стремительно, и Макошин не сомневался: к 15 ноября все будет закончено. Тревожился об одном: миновав Ангарский перевал, беляки могут покатиться прямо в Алушту, где их, несомненно, поджидают американские или французские суда. От Симферополя до Алушты всего каких-нибудь сорок пять верст. Но оказывается, партизаны учли все: перерезали шоссе. Когда отступающие врангелевцы стали подниматься на перевал, морские десантники Папанина открыли по ним огонь из всех видов оружия. Белые оказались в ловушке: с севера наседали конники Макошина, с юга их расстреливали в упор бойцы Папанина.

Но командир отступающей врангелевской дивизии генерал Гравицкий, «давний знакомый» Макошина, учел то, чего не учел комиссар Макошин: он проявил исключительное хладнокровие, рассредоточив под огнем дивизию на небольшие отряды и приказав им скрытыми тропами пробираться по горам к морю, в Гурзуф, Ялту, Алупку и даже на восток в Судак. Пока основные силы белогвардейского корпуса пробивались на Алушту, пытаясь сломить сопротивление партизан и моряков Папанина, генерал Гравицкий повел конные офицерские отряды в обход горы Чатыр-Даг и вышел в тыл Папанину. Нападать на десантников не стал, а устремился к морю. Ему удалось опередить Вторую Конную буквально на несколько часов и спешно погрузиться на небольшие суда. Когда до комиссара Макошина дошло, как ловко обвел его вокруг пальца «знакомый» генерал Гравицкий, он прямо-таки пришел в бешенство. Макошин во всем обвинял Папанина, Папанин — Макошина. Чуть до драки не дошло. А птичка упорхнула. Вот так и познакомились.

— Ротозеи мы с тобой оба, — остывая, сказал Папанин. Они помирились. Но в сердце Макошина вошла заноза. С той поры сколько раз представлял он себе этого генерала Гравицкого попивающим турецкий кофе в роскошном отеле на берегах Босфора. Сидит в кругу битых генералов, своих друзей и похваляется, как ему удалось натянуть нос большевикам. Хвалиться больше нечем, по ходит в героях: сумел сохранить столько офицеров. А другие генералы спасали лишь собственную шкуру.

И вот теперь Макошин отправлялся «на свидание» с этим самым Гравицким. Ирония судьбы…

Папанин познакомил Макошина с Макаровым. Много полезного дала эта встреча. Он передал Константину толстый конверт с письмом полковника Мамуладзе.

— А вам приходилось встречаться с генералом Гравицким? — спросил Макошин.

— Много раз. Начальство его недолюбливало за острый язычок, больше дивизии не доверяло. Он ведь, пожалуй, монархист больше самого Врангеля. Но — своеобразный. Врангелю хотелось стать диктатором в России — не царем, а своего рода канцлером при безвольном императоре. А Гравицкий мечтал о сильном самодержце, наподобие Петра Первого. России нужна сильная власть, без этого она не может быть великой державой. Керенский сразу же вызвал у него отвращение, одно время возлагал надежды на Деникина, но быстро в нем разочаровался. Колчак и Врангель — для него просто узурпаторы власти. Просто кипит недовольством.

— Крепкий орешек.

— Человек крайностей. Он слыл за скандалиста в генеральской среде, и когда в сильном подпитии орал, что лучше уж большевики, сумевшие организовать разгром белых армий, чем импотенты колчаки и врангели, этому не придавали значения, даже контрразведка не хотела с ним связываться: мол, протрезвится — опомнится! Весь изрешечен красными пулями, грудь в иностранных орденах — кому и верить, как не Гравицкому?