Юрий Жуков - Укрощение «тигров»

Тут же рядом с клумбами высился аккуратно сделанный могильный холмик. Надпись на дощечке гласила:

«Здесь покоится тело освободителя Харькова героя-комсомольца минометчика Николая Петровича Шашкина. Пусть вечно сияет твоя звезда!»

— Душевный был парень, — с затаенной грустью сказал командир расчета, снимая каску. — Правительственной наградой был отмечен, медаль носил. Жить бы ему, жить да медалью перед девушками красоваться…

Он взглянул вперед, туда, где над верхушками высоких дубов в вечернем сумраке накалялось небо Харькова, и злым, сухим голосом скомандовал:

— Огонь!

Полк готовился к атаке.

Луна в эти дни всходит поздно. По-южному черное небо накрывает землю бархатом, и звезды кажутся особенно яркими в эти прохладные и уже темные августовские ночи. Но на этот раз звезды поблекли — страшное багровое зарево обняло полнеба, и Млечный Путь, опускавшийся прямо в костер Харькова, как бы растворялся в нем.

Теперь особенно отчетливо было видно, что горит действительно весь город. Отдельные очаги пожара слились в одно море золотисто-желтого накаленного пламени. В районе вокзала не утихали взрывы. Видимо, там рвались цистерны с горючим. Молочно-белые кипенные столбы поднимались к зениту, и в степи становилось светло. В некоторых районах горели склады с боеприпасами, и зловещие фейерверки трассирующих снарядов будоражили и без того беспокойное небо.

В окрестных деревнях и пригородах никто не спал. Женщины, дети, старики стояли на улицах и долго, безотрывно глядели на город. У многих там остались родные, знакомые. Каждый думал в эти минуты об их судьбе.

— Боже мой, боже мой, — говорила стоявшая рядом с нами колхозница села Русское-Лозовое Александра Андреевна Безъязычная, — да что же ты не караешь ту нечистую фашистскую силу?!

Слезы катились из се глаз.

К рассвету грохот канонады утих. К городу потянулись колонны пехоты, артиллерии. С грохотом пошли тягачи, танки. Незабываемый, волнующий час освобождения!

Мы въехали в город ранним утром, вслед за полками Сажникова и Ткачева, которые последней ночной атакой взломали северные ворота города на том участке, где мы были вчера вечером. Над обгорелыми корпусами пограничников уже весело реяли красные флаги. Мост на автостраде был взорван. Саперы с миноискателями, в наушниках, сосредоточенные и взволнованные, выслушивали, словно доктора больного, землю по обочинам дороги. Узкий объезд был уже расчищен, и машины, украшенные зелеными венками, увитые гроздьями рябины, непрерывным потоком вливались в город.

Навстречу из всех переулков уже бежали дети с букетами астр. С треском летели на асфальт обломки немецких указателей. На каждом перекрестке стояли толпы людей. Десятки добровольцев-проводников указывали путь, советовали, как объехать минированные немцами участки и говорили, говорили без конца, торопясь рассказать всем о наболевшем.

Город все еще горел. Тучи дыма поднимались над районом вокзала, городским рынком, руинами фабрик «Красная нить», Кутузовка, Кофок, хлебозаводом. Жители наперебой рассказывали, как фашисты вчера взрывали здания управы, гестапо, водокачку, электростанцию, мельницы, хлебозавод— разве счесть все то, что сделали они в эту страшную ночь?

Мы свернули на Совнаркомовскую улицу. Здесь еще в 1942 году гитлеровцы устроили тюрьму. Мировую прессу обошли тогда документы, свидетельствовавшие о страшных зверствах, творящихся здесь. Отступая в феврале этого года, фашисты сожгли тюрьму. Вернувшись, они снова оборудовали ее — на этот раз в подвалах здания и в доме, стоявшем во дворе.

У въезда во двор уже толпились жители города, боязливо заглядывавшие туда. Из-под арки тянуло тошнотворным трупным запахом. Подъехавший офицер зашел во двор, рванул двери тюрьмы. Мы вошли в это страшное учреждение. Здесь было трудно дышать: из наглухо закупоренных подвалов все сильнее сочился запах разлагающихся человеческих тел. Несколько изувеченных трупов в гражданской одежде валялось в распахнутых настежь камерах. Женщины, бледные и заплаканные, обходили камеры, отыскивая своих родных.

— Две недели — понимаете, две недели! — стояли мы вот там, на тротуаре, и все ждали, не увидим ли кого своих, — говорила, плача, Мария Нечипуренко. — А они, гады, все в крытых машинах возят, и никого не увидишь…

Да, в последние две недели гестаповцы разгружали тюрьму. Две машины смерти — одна из них с прицепом — дважды в сутки совершали свои роковые рейсы. На стенах камер мы читали выцарапанные ногтями последние записи обреченных. Многие записи затерты палачами. Разбираешь лишь несколько слов. «Здесь сидел Довгин с Москалевки. Повешен…»; «Кадничанский Матвей Федорович. 8 мая 1943 года. Передать Паше Кадничанской в село Слатино Дергачевского района»; «Недужа Мария. Голова Союза украинок»; «Дмитро Ф. Сова. Село Остра Верховка. Передайте моим…»; «Умерли в воскресенье. Загнали, вороги! Казюта и Пономаренко».