Константин Коничев - На холодном фронте

А впереди, в нескольких километрах, почти не переставая била вражеская артиллерия, нащупывая наши расположения и огневые точки.

Краснов также выделил из своего батальона на работу сорок бойцов.

По шоссе к взрыхленным полосам грузовые машины подвозили картофель для посадки и семенной овес.

В одном месте девчата из банно-прачечного отряда разбивали мотыгами грядки для овощей. Кто-то проходя скептически им заметил:

— Не зря ли стараетесь? Не думаете ли еще до осени здесь околачиваться? Не сегодня — завтра двинемся в наступление, и все тут у вас подсобное хозяйство останется.

— Что ж, — отвечали девушки — тем лучше. Мы с вами наступать, люди вернутся сюда, на свои обжитые и временно покинутые места, нас добрым словом вспомянут, спасибо скажут. Вот увидите, сколько тут добра к осени вырастет!..

— Чем глупости говорить, взяли бы лопатку да с нами в ряд, — предложила одна из девушек.

— Куда ему? Он боится галифе запачкать.

— Молодцы — девчата! Так его отбрили! Правильно! Каждая картошина удар по врагу. Вон, говорят, в Ленинграде Марсово поле, Летний сад и все подходящие места взрыли под овощи. А здесь столько земли, да еще земля-то какая!

Я взял горсть и, рассыпая ее между пальцев, спросил:

— Что вы тут хотите сажать?

— Морковь!

— А свеклу?

— И свеклу будем, и лук, и чеснок… Только вот там — на загорье, а здесь нам приказали одну морковь.

— Кто приказал?

— Майор тут один понимающий в агрономии нашелся.

Я разыскал майора, руководившего работами, разговорился с ним и узнал: под картофель спланировано обработать земли четыреста пятьдесят гектаров, под капусту — триста, под морковь и другие овощи сорок пять, посевом овса и ячменя ведает не он, а другой офицер интендантской службы, и под яровые вспахано уже двести с лишним гектаров.

Уходя с поля, я невольно вспомнил о недавней беседе с генералом в нашей землянке и дельном предложении комбата Краснова. Неспеша, вразвалку возвращался я к себе в батальон. Картина мирной работы на огородах отвлекла мои мысли от войны. Я подумал об Архангельске, о семье. Вспомнились мне юношеские беспечные годы, когда шестнадцатилетним безусым энтузиастом ушел я добровольно служить в Красную Армию и в липовых лаптях, в рваном полушубке, с австрийской трофейной винтовкой шел освобождать от белогвардейцев и интервентов Архангельск. В этом суровом и незаманчивом северном городе я поселился потом, быть может, именно потому, что в феврале двадцатого года, вдохновенно, как победитель, протопал по его изрытым мостовым в своих многоклетчатых лаптях…

В раздумье я шел по песчаной дороге и не обращал внимания ни на журчанье ручья в глубоком овраге, ни на зелень, появившуюся на обогретых солнцем пригорках. Размышления мои неожиданно были прерваны пробежавшей мимо собакой. Она — тощая серая овчарка — одиноко и неторопливо бежала по обочине песчаного проселка, останавливалась, оглядывалась, нюхала воздух.

«Может бездомная» — подумал я и ласково подсвистнул. Собака остановилась, посмотрела на меня усталыми, умными, почти человеческими глазами, осторожно, с оглядкой подошла, понюхала, хотела итти прочь. Наугад я позвал ее:

— Джульбарс!.. Джульбарс!.. — И погладил ее по жесткой серой шерсти. Собака навострила уши. Быть может и в самом деле ее так зовут? В кино на экране я когда-то видел такую собаку, ее звали Джульбарсом. Если у ней нет хозяина, не плохо бы ее приласкать, приручить. Такая в разведывательном батальоне пригодится. Не долго думая, я снял с себя ремень и, пристегнув к ошейнику овчарки, повел ее рядом с собой. Она повиновалась.

В землянке, передавая пса связному, я сказал:

— Вот, прошу любить и жаловать. По всему видать — беспризорная: смотри, Ефимыч, у нее бока-то провалились; подкорми как следует; держи на привязи, чтоб не убежала, да устрой для пса будку…

— А как мы ее назовем?

— Можно Находкой.

— Не подойдет, — возразил Ефимыч, — лучше — Найденыш — это кобель.

— Ну, тогда пусть Найденыш.

Ефимыч вывел собаку наружу и привязал к протянутому от дерева до дерева телеграфному проводу. Найденыш тоскливо и безнадежно посмотрел на Ефимыча, рванулся, но привязь выдержала, только проволока гулко прозвенела. И Найденыш смиренно сел в тень под дерево. Ефимыч вынес ему две консервных банки: одну — с вчерашними щами, другую — с остатками пшенной каши и хлеба. Найденыш покосился, но даже не понюхал и не прикоснулся к пище. На другой день Ефимыч принес собаке ворох костей. Найденыш отбежал в сторону, жадно нюхал воздух, пускал слюну, но к костям, как они ни были приманчивы — не подошел.