Георгий Марков - Отец и сын

Чуть только вольным душком потянуло от печки, Алешка скинул полушубок, принялся наводить порядок. Скобеев помешивал палочкой клей в жестяной банке, то и дело поглядывал на Алешку. Видать, силенка водилась у парня! Круги каната он передвигал играючи. Бочонки со смолой из угла в угол перенес, как кутят, бережно прижимая к груди.

— А ты силач, Алешка! Бочонки-то три пуда весу! — не удержался Скобеев.

Парень от похвалы зарделся, как бы в свое оправдание сказал:

— Хозяева научили. К последнему, к Михею Колупаеву, нанимался, так он заставил вначале двухпудовую гирю левой рукой выжать. «Мне, говорит, слабосильного не надо, я сам хилый».

— Ах, живоглот беспощадный! — возмутился Тихон Иванович.

За стеной теплушки раздался говор. Скобеев прислушался, с усмешкой сказал:

— Собирается мой боевой экипаж.

Дверь раскрылась, вошли двое мужчин. Первый был низкорослый, плотный, на кривых ногах, расставленных широко и с некоторым вывертом ступней. Чувствовалось, что стоит он на земле цепко, как припаянный. На круглом немолодом лице желтые глаза, нос с горбинкой и крупными подвижными ноздрями, пышные, пшеничного цвета усы. Второй — высокий, тощий, с сухим лицом, с выбритыми до синевы щеками. Он чем-то напоминал самого Скобеева.

— А, да у нас новичок! — громким, даже каким-то зычным голосом сказал усатый. — Ну, будем знакомы!

Лаврентий Лаврентьевич Лаврухин. Попросту и во всех случаях жизни — Лавруха.

— Алешка… Бастрыков Алексей… В деревне прозывали Горемыкиным. — Алешка пожал руку Лаврухе, повернулся ко второму.

Тот протянул свою костистую руку, длинную и прямую, как жердь.

— Василий Еремеич Котомкин. Для всех окружающих — от жены до начальника базы — Еремеич.

Лавруха и Еремеич откровенно разглядывали Алешку, дымили цигарками, ухмылялись: краснощекий, чубатый верзила располагал к себе.

Через две-три минуты Алешка уже знал, что Лавруха — моторист катера, а Еремеич — штурвальный, «заврулем», как он в шутку сказал о себе.

Скинув полушубок, Лавруха вытащил из ящичка верстака нанизанные на проволоку кольца, загремел ими. Еремеич потуже подтянул опояску, поглубже нахлобучил шапку. Заметив его сборы, Скобеев сказал:

— Особо посмотри, Еремеич, лед под первой баржей, чтоб она не осела и не перекосилась.

— А как же, посмотрю. Околоть надо побольше вокруг нее.

— Вот-вот, — одобрил Скобеев. — Немного погодя придем все, околем. Приналяжем артелью.

Еремеич ушел, и в теплушке каждый занялся своим делом: Лавруха протирал кольца, Алешка наводил порядок в углах, Скобеев, чуть присвистывая, склеивал легкие, гибкие рейки.

Еремеич вернулся раньше, чем намеревался.

— Ты знаешь, Тихон Иванович, со стороны реки такая трещина — ужас! На четверть лед раздвинуло! — заговорил он, едва открыв дверь. — И прямо на подставы первой баржи ползет. Как бы не перекосило!

— Ночью, видать, трахнуло. Морозец был, скажу тебе, ого какой! — зычно добавил Лавруха.

— Выходит, надо упредить. Пошли, подолбим. Одевайся, Алексей, если охота есть с пешней поиграть, — отодвигая табуретку, скомандовал Скобеев.

Все быстро оделись, вышли из теплушки на волю.

Небо чистое, высокое и синее-синее. Солнце было еще холодным, но светило ярко и с такой щедростью, что блестели даже баржи, почерневшие от осенней мокроты и ветров. На фоне глубокой синевы речной простор, закованный льдом, забитый сугробами, казался не просто белым, а ослепительным, пылавшим белизной до рези в глазах. Заснеженная равнина тянулась километров на десять до бурого леса, и только в одном месте ее как бы прошивала темная строчка — гужевая дорога.

Алешка сощурился, смотрел то на небо, то на высокий городской берег, застроенный продолговатыми, из красного кирпича пакгаузами, заставленный вытащенными на сушь паузками, катерами, козлами и трапами причалов, лодками, мостками. По всему берегу Томи насколько хватает глаз дымились костры. Ветерок доносил от тех костров запах смолы. Еремеич дал Алешке увесистую пешню. Засунув рукавицы в карманы полушубка, в ожидании, когда получат свой инструмент остальные, он стал перебрасывать пешню из руки в руку, разминая мускулы. Давно, очень давно не было ему так хорошо, как сейчас…

— Ну, божий человек Алексей, пойдем, — с усмешкой сказал Скобеев и на мгновение доверчиво, ласково полуобнял парня. Рука его пробыла на Алешкином плече две-три секунды, но словно ток радости прошел от нее по всему телу.

— Пошли, дядя Тихон, пошли, — с каким-то яростным нетерпением сказал Алешка, взмахнув пешней.