Михаил Алексеев - Солдаты

…Аким прошел половину пути и остановился. Больше всего он боялся сейчас собачьего лая. Он знал, что, если не вытерпит хоть один пес, ему тотчас же ответят дружным лаем собаки во всех концах села, и тогда беды не миновать. Но село безмолвствовало, точно вымерло. Только сыч плакал на старой колокольне да в чьем-то хлеву жалобно блеяла коза.

Аким пошел дальше. Вот он уже перелез через знакомую изгородь, открыл калитку и, пройдя метров пять, оказался у крыльца белой хаты.

Осторожно постучал в дверь. Один раз, второй, третий. В коридоре послышались шаги. Ее шаги… Аким почувствовал это сразу, всем своим существом, каждой жилкой в теле… Шаги замерли, и потом раздался испуганный голос, от которого у него помутнело в голове и захватило дыхание. Он молчал.

— Кто там? — еще тревожнее спросили за дверью. И только тогда он решился:

— Это я, Наташа, Аким…

Она коротко вскрикнула за дверью.

— Это я, Аким, — повторил он и не узнал своего голоса. Щелкнула задвижка, и дверь распахнулась, как крыло большой серой птицы. Аким не двигался. Наташа подлетела к нему и повисла на его худой шее. Так он и внес ее в комнату. Его потрескавшиеся, жесткие губы касались ее волос. И так держал ее, пока мать Наташи, пораженная появлением Акима не меньше дочери, не зажгла лампы.

— Мама, мамочка!.. Милая! Это ж Аким!..

— Вижу, Наташенька, вижу!.. Боже ж ты мой, да чего ж я, старая, стою… Замерз, чай, родимый…

И старушка суетливо забегала по комнате.

Теперь Аким хорошо видел лицо своей Наташи. Оно было все таким же. Пожалуй, только чуть побледнев, отчего синие глаза казались еще больше, глубже и темней.

Наташа тоже глядела на Акима, на каждое пятнышко и на каждую новую морщинку на таком родном и близком лице. Он сидел перед ней худой и обросший густой колючей щетиной, забыв снять очки и свой драный малахай, из-под которого падали на потный высокий лоб длинные пряди русых полос. Как всегда бывает в таких случаях, они долго не находили, что сказать друг другу. Потом никак не могли заговорить о главном для обоих и спрашивали о всяких пустяках. Аким пристально следил за Наташей и видел, как все больше темнели ее глаза, а щеки наливались неровными пятнами румянца. Наташа, видимо, хотела о чем-то спросить, но не могла сразу решиться. Наконец румянец сошел с ее лица:

— Ты прости меня, но я… я хочу спросить тебя… Скажи, как ты сюда попал?

Аким понял ее.

— Меня отпустили, Наташа… всего на пять часов. Один час я уже провел в дороге. Осталось четыре. Там ждут меня товарищи…

Теперь она, счастливая, смотрела на него. Перед ней был Аким, такой, каким она его всегда знала и любила, — прямой и честный.

— Глупая, злая… Как я могла так подумать о тебе! Разве мой Аким способен на такое!.. Ведь ты разведчик, правда?

Аким молча и медленно кивнул головой.

— Не спрашивай меня больше об этом, Наташа. Ладно?

Она рассмеялась.

— Не бойся, родной. Наш отряд в ту ночь делал то же, что и вы.

— Откуда ты знаешь, что мы делали?

— Ну ладно, не будем об этом…

— Скажи, Наташа, в селе есть немцы?

— Нет, сейчас нет. Они боятся в селах… Ну, я пойду, помогу маме…

Наташа оставила его и вместе с матерью начала хлопотать у печки. Потом не вытерпела и подбежала снова. Пыталась стянуть с него сапоги, но в этом не было никакой необходимости: сапоги сами слетели, едва Аким тряхнул ногами. Девушка захохотала:

— Где ты достал такие броненосцы, Аким?

— А что, разве плохие?

— Нет, ничего, я так… — она улыбалась, тащила его за руку к столу, вся пылая.

— Потише, Наташа, могут услышать, — предупредила мать, приподнимая кончик занавески и посматривая на улицу. Наташа как-то сразу погрустнела, словно беззаботная юность, вернувшаяся вместе с Акимом и во власть которой она попала на минуту, испугавшись, ушла от нее.

Через некоторое время Аким уже сидел за столом, уминая за обе щеки кашу.

Наташа, глядя на него, вновь оживилась…

— Аким, а помнишь нашу избачиху?

— Шуру-то? Ну а как же!..

— Мы с ней вечно из-за книг ругались…

— Помню, конечно. А почему ты — об этом?..

— Не знаю…

— А ты помнишь, Наташа, пионерский лагерь?

— Еще бы!.. Пионервожатой у нас была Шура. Какая девушка! Сколько она рассказывала нам интересного, а сколько песен мы пропели с ней!.. Вот так и стоят передо мной — Шура, пионерский галстук… И все такое — наше…

— А где теперь Шура? — спросил Аким.

Губы Наташи покривились, дрогнули.

— В Германию угнали, на каторгу.

Аким обнял девушку и крепко прижал к своей груди.