Михаил Алексеев - Солдаты

— Жить? Так почему ж ты к тому берегу не плыл, а к нам, когда тебе назад было ближе?.. Жить?.. Тут ты с нами много не проживешь…

— Мне приказано на этот, а не на тот берег плыть, — все тем же безразличным тоном ответил связист. Он нажал на кнопку. Раздался тонкий, комариный звук. Дунул в трубку:

— Алло! Алло! Это «магнит»? Говорит Ерофеенко… В ухо телефониста ударил захлебывающийся крик, должно быть, его дружка:

— Ерофеенко?! Аким! Жив!..

— Перестань кричать. Попроси «первого»!

Марченко быстро подошел к аппарату, поднял к уху телефонную трубку. Рука лейтенанта крепко вцепилась и заплечные ремни снаряжения. Лейтенант и его солдаты знали, что «первый» — это командир дивизии.

— Да… так точно, товарищ «первый»! Ничего… Спасибо… Есть!..

Марченко еще с минуту держал трубку у уха, а потом осторожно положил ее на аппарат.

— Завтра. Ночью…

Сенька, услышав эти слова командира, быстро понял их смысл и так прижал к себе Акима, что у того очки слетели с носа.

— Милый ты наш, родной… Чудом посланный! Да мы с тобой теперь не то что до завтрашней ночи, а век на этой плешине можем продержаться!

Очнулись немецкие пулеметы, разорвали с треском тишину.

— Всполошились, дьяволы!

— Жарковато вам тут было? — спросил Аким.

— И не спрашивай. Такое, брат, было, аж кишки к сердцу в дверь стучались, — за всех ответил Семен и развалился в окопе, сладко позевывая.

Пинчук ушел наблюдать.

Стрельба прекратилась, стало тихо. Только вода шумела в камышах.

«Жить хотелось?.. Ишь ты! Чудак…»

У Ванина не выходили из головы эти слова…

Вот и сейчас, когда Аким ушел в родное село, Сенька вспомнил о них.

— Так, говоришь, вернется, Петр, а?

— А як же. Обязательно вернется.

— Может, мы зря его отпустили?

— Ничего не зря.

Солдаты замолчали. По степи с востока медленно подходила ночь. Шахаев обдумывал что-то. Потом позвал разведчиков и объявил:

— Сейчас отправимся. Надо проверить данные, полученные от партизан.

— А как же…

Сенька не договорил. Он хотел сказать: «А как жe Аким?», но вовремя сообразил, что об этом сейчас спрашивать не следует.

Старый Силантий все дни проводил в больших хлопотах. Ранним утром отправлялся в поле и возвращался домой только поздним вечером. Радостно взволнованный, садился за стол и, надев очки, записывал что-то на клочке бумаги. В такие минуты бабка боялась его тревожить: старик был крут. Присев рядышком и сложив на груди худенькие, с синими прожилками руки, тихая, она задумчиво глядела, как мохнатые брови Силантия сходились над переносицей, закрывая дужку очков, и ей до боли сердечной хотелось завести разговор о сыне, который с первых дней войны ушел добровольцем на фронт и теперь находится бог знает где. Но старуха боялась помешать мужу и, тяжело вздыхая, молчала.

— Шла б спать, старая, — не отрываясь от бумаги, говорил Силантий.

И бабка покорно удалялась.

В день Первого мая дед никуда не пошел. До полудня сидел в хатенке. И все-таки не вытерпел, вышел во двор. Решил покопаться в палисаднике. Воткнул лопату в землю, да так и оставил ее, бессильно опустив седую голову на черенок: «К чему копаю… для кого?» Старик тяжело, прерывисто вздохнул и прислушался. С далекого шоссе до его слуха докатывался низкий, непрерывный гул чужих моторов.

— Все идут, идут, распроклятые!.. — шептал он сухими губами.

Из палисадника ему хорошо была видна центральная часть деревни. Видел он и площадь и здание сельского Совета, над которым когда-то приветливо и привычно трепетал красный флаг. А сегодня ведь Первое мая… На площади, против сельсовета, еще с утра стояла бы маленькая красная трибунка, с которой произносились речи; мимо нее проходили бы колхозники и школьники… Флаги, флаги; счастливые глазенята ребятишек… внучат… внучек… Где все это?..

Старик печальным взглядом обвел заброшенное и помертвевшее здание, и невыразимой болью впилась тоска в его старое сердце. А от шоссе все катился и катился гул немецких моторов. Который день слышал Силантий этот противный шум…

— Что еще замышляет, мерзавец? Неужто опять в наступ пойдет? Мало ему, окаянному, в Сталинграде шею наломали!.. — проговорил старик и горько задумался: «Неужели и этим летом не встречать своих освободителей?»

Дед поднял взгляд на тоскующего черногуза — подругу у аиста, наверное, пристрелили немецкие автоматчики; глупая, она летела к шоссе, — и вдруг увидел маленький квадратный листочек, застрявший в сухих ветках гнезда. «Листовка!» — обожгла сердце радостная догадка. Дед попробовал достать ее черенком лопаты, но не смог. Быстро принес со двора багор, которым в половодье вылавливал бревна из реки. Осторожно зацепив листок крючком, он потянул его к себе. Аист поднялся на свои тонкие длинные ноги, вытянул шею и недоверчиво покосил маленькую голову на Силантия.