Николай Прокудин - Гусарские страсти

— А я-то при чем тут? Я ему, что, брат? Отец?

— Ты его друг!

— Шкребус с ним больше общался.

— Но он жил в твоей квартире! Вместе пьянствовали!

— И вовсе не жил! Вещи хранил и иногда ночевал! И не только я с ним пил, но вы тоже! И комбат, и Антонюк!

— Ну, пошел-поехал! Еще скажи, я ему гранату в руки вложил и на спусковой крючок нажал!

— А чего вы все на меня валите?!

— Кто — все?

— Командир полка, замполит полка, начальник штаба… Вероятно, меня скоро еще и в особый отдел потянут.

— А как ты думал?! И не одного тебя! Всех нас! Еще раз спрашиваю: что-то можешь прояснить?

— Нет, не могу. Я есть хочу, — хмуро ответил Никита. — Только из наряда вернулся. И голоден как пес.

Все офицеры одновременно загалдели, что еще не ужинали.

— Хорошо! Даю ровно час! И чтоб вновь прибыли на службу!

Ромашкин осторожно вошел в пустую квартиру. На каждое движение старая мансарда отзывалась скрипами и шорохами. Словно живая. Никите показалось, что это духи… нет духи — это «духи», это Афган… Никите показалось, что это приведения… Может, Шмер? В… в какой ни есть ипостаси…

— Мишка! Миха! Это ты? Есть кто в доме живой?

Из темных углов послышался невнятный шепот, больше похожий на тихий плач и стон. Никита заткнул уши, зажмурился и… выскочил наружу.

Нет, это невыносимо! Не могу больше тут жить! Ни есть, ни пить, ни спать!

Постояв на крылечке, чуток отойдя, Никита вернулся обратно. Достал из холодильника бутылку рома, налил жидкость в мутный, серый стакан. Вновь вышел во дворик.

Мимо калитки проспешил домой сосед, лейтенант-пехотинец. Издали помахал рукой и попытался проскочить. Не вышло.

— Стоять, Колян! Ид-ди сюда, сосед! Колян, ты чего морду воротишь? А еще однокашник! Земляк!

— Никита, извини, жена дома одна. Беременная, седьмой месяц. Тороплюсь, сам понимаешь. В следующий раз, ладно?

— Нет, Колян, именно сейчас. Знаешь, как на душе тяжело, даже в дом зайти страшно. Сядь и компанию составь. Вот тебе стакан, вот ром. Хороший ром! Кубинский!

Однокашник на несколько секунд задумался, разрываясь между желанием выпить и семейным долгом, но, в конце концов, тяга к дармовому алкоголю взяла верх. Он отворил скрипучую калитку, висящую на одной петле, и почти бегом проскочил в палисадник.

— И чего ты так жену боишься? Подкаблучник!

— Э-э, Никита!.. На фиг мне опять с Веркой драться. Она чуть чего — морду бросается царапать.

— Выгони ее к черту! Отправь к маме домой на перевоспитание!

— Она тогда меня бросит. Да и беременная она. Нервничает…

Ну, и бросит. Ну, и хрен с ней! Стерва первостатейная в городке. По крайней мере, в первой пятерке стерв — точно. Парень даже полысел на глазах сослуживцев от такой нервной жизни, постоянно психует!

Снова заходить в мансарду за стаканом не хотелось, и Никита сунул в руку однокашнику Коляну свой. Сам взял бутылку за горло.

— Ого! Знатно! Вот это доза! — уважительно оценил однокашник Колян.

— Ну, за упокой души раба божьего Михаила Шмера, хорошего парня и боевого офицера! — произнес с чувством Никита и отхлебнул из горлышка три больших глотка.

Сосед кивнул и осушил свой стакан.

А поговорить?

Разговор не клеился. Однокашник Колян закурил. А Ромашкин вдруг запел:

— А первая пуля,

А первая пуля,

А первая пуля да ранила коня!

Любо братцы, любо…

Однокашник Колян не поддержал махновскую песню. Тихохонько поднялся со скамьи и бочком-бочком проскользнул за ограду.

…За металлической сеткой, служившей забором, послышались шаги и шевеление.

— Кто там шуршит! Выходи! — рявкнул Никита. — Не боись! Не обижу!

— Посыльный я! — тонко пискнул солдатик. — Кулешов, я! Вас в батальон вызывают, товарищ лейтенант!

— А, Витёк! Доложи, кого еще вызывают? Кто посмел вызвать печалящегося?

— Начальник штаба Давыденко. Вас и Шкребуса. Давыденко сидит в оружейке и ругается.

— Что говорит?

— Ничего. Просто матерится. Сидит с автоматом на коленях. Зло-о-ой!

— Ага! По мою душу, значит! Скажи ему: пошел в жопу!

— Прямо так?

— Прямо так и передай! Ступай, солдат, и не мешай благородным господам офицерам пить ром. Скажи, мол, офицеры пьють ром и не идут! Не желают! Напьются и затем блевать будут!

Никита достал из коробки под столом пригоршню грецких и земляных орехов (презент от одного из приезжавших солдатских папаш), принялся их колоть, зажимая орехи между дверью и дверной коробкой и складывая на газету. Надо же чем-то отвлечься от нехороших мыслей! А мысли нехорошие, да… Чего хочет Мирон? Зачем вызывает? Никита-то тут при чем? Дорогу ему не переходил, кровать не мял, в обнимку с женой не попадался. Причем тут я?