Кристин Ханна - Соловей

Мы почти выбрались из зала, как вдруг я слышу знакомый голос:

– Привет, Вианна.

Даже спустя много лет я узнаю его глаза. Гаэтон. Он ниже ростом, чем мне запомнилось, сутулый, на загорелом обветренном лице время оставило беспощадные следы. Волосы длинные, почти до плеч, и белые, как цветы гардении, но все равно я узнала бы его с первого взгляда.

– Вианна, – говорит он, – я хотел познакомить тебя со своей дочерью.

Он машет рукой, подзывая молодую красотку в узком черном платье с ярко-розовым шарфом. Она подходит, улыбается, как будто мы давние друзья.

– Изабель, – представляется она.

Тяжело наваливаюсь на руку Жюльена.

Гаэтон целует меня и шепчет:

– Я любил ее всю жизнь.

Мы болтаем о том о сем – ни о чем, потом они уходят.

Я вдруг чувствую, что безмерно устала. Вымотана. Высвобождаюсь из хозяйской хватки сына и выхожу на балкон. Там тихо, подсвеченный Нотр-Дам бросает разноцветные отблески на черную воду Сены. Слышу, как волны плещут о гранит набережной, как поскрипывают лодочные канаты.

– Итак, – говорит Жюльен, – твоя сестра, моя тетя, попала в немецкий концентрационный лагерь, потому что наладила маршрут эвакуации сбитых летчиков? И этот маршрут предполагал переход через Пиренеи?

В его изложении звучит героически.

– Почему я никогда ничего об этом не слышал – и не только от тебя? Даже Софи не обмолвилась ни словом. Черт, да я понятия не имел, что люди уходили от нацистов через горы, что существовали женские концлагеря для участниц Сопротивления.

– Историю пишут мужчины, – отвечаю я. И это самый простой и самый честный ответ. – Женщины привыкли. В этой войне мы оставались в тени. А после войны нас не звали на парады, не награждали медалями и не писали о нас в учебниках истории. Во время войны мы делали то, что должны были делать, а когда она закончилась, собрали осколки своей жизни и построили из них новую. Твоя сестра, как и я, хотела все забыть. Возможно, – и в этом моя ошибка – я позволила ей забыть. Наверное, нам следовало говорить об этом.

– Выходит, Изабель спасала летчиков, папа был в плену, а ты осталась одна с Софи. – Он как-то странно смотрит на меня, наверное, гадает, что еще ему неизвестно. – А что ты делала во время войны, мам?

– Выживала, – тихо говорю я. Именно сейчас мне невыносимо не хватает дочери, ведь выживали мы . Вместе. Вдвоем против всех бед.

– Должно быть, нелегко пришлось.

– Нелегко.

Мы смотрим друг на друга, мать и сын. Он изучает меня, как хирург, от которого ничего не скроешь – ни новые морщинки, ни учащенное сердцебиение, ни комок, вставший в горле.

Он ласково касается моей щеки, нежно улыбается. Мальчик мой.

– Думаешь, прошлое может изменить мои чувства к тебе? Ты правда так думаешь, мама?

– Миссис Мориак?

Я рада, что нас прервали. На вопрос сына я не хотела бы отвечать.

Оборачиваюсь и оказываюсь лицом к лицу с привлекательным молодым человеком. Американец, но не слишком типичный. Наверное, из Нью-Йорка. Коротко стриженные седеющие волосы, дизайнерские очки. Элегантный черный блейзер, дорогая белая рубашка и линялые джинсы. Я протягиваю руку. И тут наши глаза встречаются. И я спотыкаюсь. Жюльен мгновенно оказывается рядом, подхватывая меня:

– Мам?

Я смотрю на мужчину. И вижу мальчика, которого любила всей душой, и женщину, которая была моей лучшей подругой.

– Ариэль де Шамплен, – шепчу я его имя, как молитву.

Он сгребает меня в объятия, стискивает изо всех сил, и прошлое возвращается. Когда он наконец чуть отстраняется, мы оба плачем.

– Я всегда помнил вас и Софи. Мне внушали, что надо забыть, и я пытался, но не смог. И уже много лет ищу вас.

– Софи умерла пятнадцать лет назад.

Отвернувшись, Ари тихо говорит:

– Я всегда спал с ее игрушкой.

– Бебе.

Ари вытаскивает из кармана фото – на снимке мы с Рашель.

– Мать отдала это мне, когда я закончил колледж.

Я смотрю на фотографию и ничего не вижу из-за слез.

– Вы с Софи спасли мне жизнь, – говорит Ари.

Слышу, как рядом Жюльен шумно выдыхает. У него опять появились вопросы.

– Ари – сын моей лучшей подруги. Когда Рашель угнали в Аушвиц, я забрала его к нам, хотя в доме жил немецкий офицер. Было немножко… страшновато.

– Ваша мама скромничает, – вмешивается Ари. – Во время войны она спасла девятнадцать еврейских детей.

Вижу недоверие в глазах сына, и мне становится смешно. Как же мало знают о нас наши собственные дети.

– Я ведь тоже Россиньоль, – напоминаю я. – И значит, тоже немножко Соловей.