Кристин Ханна - Соловей

– Не так, только не так, – прошептала она.

– Иначе никак. Прости, – тихо ответил он.

Один из гестаповцев встал между ними. Схватил отца и поволок к двери.

Изабель похромала следом.

– Я Соловей! – кричала она.

Дверь захлопнулась у нее перед носом. Она вцепилась в металлические прутья оконной решетки.

– Я Соловей!

Под лучами яркого утреннего солнца отца вытолкнули на площадь у фонтана.

– Нам должно было хватить времени, – шептала она, заливаясь слезами.

Сколько раз она представляла, как они начнут все сначала – она, и папа, и Вианна; снова научатся смеяться, разговаривать друг с другом, станут настоящей семьей. Ничего этого никогда не будет; она так и не узнает своего отца по-настоящему, никогда не ощутит тепло его руки в своих ладонях, никогда не заснет, прижавшись к нему. Они так никогда и не скажут друг другу того, что должны были сказать. Не станут семьей, как обещала мама.

– Папа, – произнесла она вслух, и слово было таким огромным, что весь мир уместился в нем.

Отец повернулся к расстрельной команде. Выпрямился, расправил плечи и словно сделался выше ростом. Убрал с глаз седую прядь. Их глаза встретились. Изабель впилась в решетку, чтобы не упасть.

– Я люблю тебя, – произнес он одними губами.

Залп.

У Вианны болело все тело.

Она лежала в кровати, рядом с детьми, и старалась не вспоминать прошлую ночь.

Выбравшись из-под одеяла, она добрела до уличной колонки, умылась ледяной водой, вздрагивая, когда задевала кровоподтеки.

Оделась как можно проще – мятое льняное платье с расклешенной юбкой.

Всю ночь она ворочалась без сна, обнимая детей, оплакивая себя – и проклиная за то, что не дала отпор.

Ей хотелось убить его.

Или себя.

Что подумает Антуан?

Но больше всего ей хотелось свернуться в клубок, забиться в темный угол и никогда больше не покидать его.

Но стыд теперь был непозволительной роскошью. Как можно переживать из-за случившегося, когда Изабель в тюрьме, а отец отправился на верную смерть.

– Софи, – сказала она после завтрака, – у меня сегодня есть дела. А ты присмотри за Даниэлем. Запри двери.

– Фон Рихтер…

– Не вернется до завтра. – Она почувствовала, что краснеет. Ей же не положено этого знать. – Сам мне сказал вчера… вечером.

Софи вскочила:

– Мама?

Вианна вытерла слезы:

– Я в порядке. Но надо торопиться. Будь осторожна.

Она поцеловала детей и поспешила уйти, пока не придумала причины остаться.

Фон Рихтер. Сказал, что уезжает до завтра, но кто знает? Он мог отрядить кого-нибудь следить за ней. Но нельзя же переживать из-за всех «если». Так вообще ничего не удастся сделать. Спасая еврейских детей, Вианна научилась отодвигать свой страх.

Она должна помочь Изабель…

Не смей возвращаться. Я сама на тебя донесу.

…и папе, если сможет.

Вианна села в поезд, нашла место на деревянной скамье в вагоне третьего класса. Другие пассажиры – в основном женщины – сидели, понурив головы, сложив руки на коленях. У двери стоял высокий гауптштурмфюрер с винтовкой. В другом конце вагона сидел отряд мрачных солдат из французской милиции – ненавистных вишистских жандармов.

Вианна не смотрела на соседок. От одной из них несло чесноком и луком. От этого запаха в жарком и душном вагоне Вианну слегка замутило. К счастью, ехать было недалеко, и еще до одиннадцати часов она вышла из поезда на маленькой станции в Жиро.

И что теперь?

Солнце жарило вовсю, городок был погружен в дремоту. Многие из зданий разрушены, повсюду горы обломков. На уцелевших стенах разбомбленной школы синей краской нарисован лотарингский крест [7].

На кривых мощеных улочках изредка встречались прохожие – девчушка на велосипеде, мальчик с тележкой, – но в целом здесь царила тишина. Город казался почти заброшенным.

А потом – вдруг женский крик.

Вианна повернула за угол и оказалась на городской площади. К фонтану было привязано тело. Вода красная от крови. Голову поддерживал армейский ремень, и лицо издали казалось почти расслабленным – губы чуть искривлены в улыбке, глаза открыты. Но вместо груди – кровавое месиво. От свитера уцелели лишь клочья. Штаны потемнели от крови.

Отец.

Ночь Изабель провела, скорчившись в углу камеры. Сцена казни вновь и вновь разворачивалась перед глазами.

Отец погиб. И ее тоже скоро убьют. В этом она не сомневалась.

Тянулись часы – время она измеряла вдохами и выдохами и еще биением сердца, – а она продолжала писать прощальные письма – отцу, Гаэтону, Вианне. Она нанизывала слова, фразы, тут же забывала их, и только одно неизбежное слово звучало снова и снова. Прости. Утром за ней пришли. Прогнившая, изъеденная жучками дверь заскрежетала по неровному полу. Изабель закричала бы, но сил не осталось даже на последнее НЕТ.