Арсений Ворожейкин - Над Курской дугой

— Птицы и те еще не летают, а мы уже на ногах, — тихо рассуждал Емельян Чернышев. — Наверно, кроме летчиков, никто раньше не поднимается?

— А техники? — спросил Карнаухов и с чувством добавил: — Уж кто-кто, а они и спать-то укладываются позже всех.

— Да. Истребительная авиация такая штука: здесь поздно ложатся, рано встают и всегда, как пожарники, спешат, — согласился Емельян.

Расходимся по своим местам. У моего «яка» — никого. Странно. Техник всегда на рассвете был на месте и докладывал о готовности машины. Тишина показалась подозрительной. Я настороженно огляделся. И только всмотревшись, разглядел неуклюже скорчившуюся фигуру человека. Это мог быть только техник Дмитрий Мушкин.

Прижавшись спиной к колесу «яка» и вытянув ноги, он понуро сидел на земле. И без того крупный, с широченными плечами, Мушкин в густых сумерках показался каким-то сказочным великаном. Что с ним? Жив ли? Я с тревогой наклонился. Дмитрий спокойно и глубоко дышал. Левая рука, с надкусанным бутербродом, лежала на коленях, правая, с наклоненной кружкой чая — на земле. Все ясно: бедняга умаялся и заснул за едой.

Нос «яка» зачехлен. От мотора, подобно сизому дымку в утренней прохладе, отдавало теплом: двигатель только что прогрет. Вспомнил, как недавно Мушкин, переруливая самолет, попал одним колесом в ямку и погнул винт. От обиды Дмитрий даже заплакал. Странно было видеть здорового, тридцатилетнего парня со слезами на глазах. «Мне непростительна оплошность, — раскаивался Дмитрий на партийном собрании. — Я ведь коммунист». Тогда партийная организация строго предупредила его и вынесла выговор. Мушкин заверил собрание, что отныне по его вине машина ни разу не выйдет из строя. И в этом можно было не сомневаться.

Словно из-под земли вырос старший техник эскадрильи Пронин и хотел было отдать рапорт, но я предостерегающе поднял руку:

— Тише! — И показал на Дмитрия: — Пускай до вылета еще несколько минут поспит.

— Две ночи не спал. — Михаил Васильевич кивнул головой в сторону Мушкина. — Прошлую провозился с двигателем, а эту — дырки от «хейнкелей» залатывал. Пришлось еще стабилизатор заменить. Вот и заморился.

Не успели мы отойти и на десять метров, как Дмитрий, разбуженный нашим полушепотом, уже докладывал о готовности самолета.

С восходом солнца вылет почему-то не состоялся, потом узнали, что перенесли на час. Воспользовавшись этим, мы с Емельяном прямо на стоянке стали бриться. У Чернышева бритвы не было.

— Потерял при перебазировании из Солнцева. А купить негде, — жаловался Емельян. — Была единственная личная вещь. Теперь осталось у меня своего только «я», остальное все общественно-государственное.

— Да сейчас и наши собственные персоны не принадлежат нам, — заметил Дмитрий Мушкин. — Думаю, об этом горевать не стоит.

Старые предрассудки, что нельзя перед подъемом в воздух брать в руки бритву, давно канули в прошлое. Суеверие в авиации вышло из моды.

Освежившись холодной колодезной водой, повели разговор о предстоящем вылете. Внимание привлекла грузовая машина, остановившаяся рядом. В кабине с шофером сидел человек в шлемофоне, с черным, как у негра, лицом и забинтованной шеей. Он медленно вылез и направился прямо к нам. Обгорелое лицо заметно распухло и в нескольких местах кровоточило. Словно по команде, все встали и удивленно и обрадованно воскликнули:

— Сергей!..

Он сдержанно улыбнулся, подошел и, вытянувшись в струнку, четко доложил:

— Товарищ капитан, младший лейтенант Лазарев прибыл снова в ваше распоряжение.

Из-за ожогов ему трудно было говорить. В таких обстоятельствах принято обходиться без официального рапорта, но в светло-голубых глазах Лазарева столько волевой собранности и страдания, что я не решился перебивать его.

Обычно, когда летчика собьют и он явится после этого на аэродром, начинаются расспросы. Пострадавший охотно, с увлечением рассказывает о последнем воздушном бое, особенно подробно останавливается на том, как попал под вражеский огонь, частенько сглаживая свои ошибки. Лазарев же резко, чистосердечно осудил себя и был скуп на слова.

— Во всем виноват сам. Нужно быть идиотом, чтобы прогулять ночь и лететь в бой.

Бывает, летчики переоценивают свои возможности. Обычно, это молодые ребята, физически крепкие, задорные. Полеты, воздушные бои — все это для них не хитрая штука. Но стрит на собственном опыте убедиться в своем заблуждении, как они быстро перестраиваются и начинают серьезно, вдумчиво относиться к своему делу. Так случилось и с Лазаревым. Нанесенный разом сильный удар словно вышиб из него все легкомыслие.