Арсений Ворожейкин - Под нами Берлин

Мой путь на север, на село Николо-Погост, стоящее на высоченной круче поймы. В воздухе от южного ветерка поднялась пыльца от цветов, и сквозь легкую розовую пелену крутояр с его домишками — цветная картинка.

По всей пойме — травы и травы, густые, спелые. Метелки безостого костра и колосья тимофеевки — тебе под подбородок. Ближе к круче на просторах лугов, точно большие бутоны цветов, колышутся фигуры косцов-женщин.

За Николо-Погостом — поля и поля. Прошагал от Волги более трех часов — и никакой усталости. Наконец, земля родного колхоза «Победа». Двадцать три деревеньки серыми пятнами раскатились на равнине пять на пять километров. В колхозе двести хозяйств, двести деревянных домиков. Не деревни, а хутора. Земли подзолистые, без удобрений не родят.

С бугорка, недалеко от правления колхоза, вижу свою деревушку Прокофьеве. Какая легкость в теле! Ноги — крылья, в душе — огонь. Меня охватывает нетерпение. Считаю домики: раз, два… Четырнадцать. Мой — второй слева. Правда, его еще плохо видно — и я ускоряю шаг. За деревней темнеет мыс леса, называемый Мамакиным, который дальше переходит в большие леса, тянущиеся на восток до Урала. Отсюда километрах в пятидесяти — ста протекают реки Керженец и Ветлуга, известные по романам П. И. Мельникова «В лесах» и «На горах» как места, являющиеся в Заволжье центром староверов.

Мамакино — любимое место юности: и ягоды, и грибы, и птицы, и звери. Водились и волки, но мы, мальчишки, почему-то их не боялись. С Мамакина мы целый месяц к последнему дню масленицы возили еловый и сосновый лапник. Куча зеленой хвои вырастала с дом. В воскресение подожжем — и начинается великий праздник. Провожаем холодную зиму. Дым белый, густой — непроглядная завеса, а мы в ней ловим друг друга. От дыма слезы, а все смеются. Детство!

Ржаное поле укрыло меня от Прокофьева. Хлеба хороши и уже отцветают. Значит, скоро начнется уборочная, а сейчас здесь ни одного человека: все в других полях на окучивании картошки, прополке льна, на сенокосе, в огородах.

Этой дорогой я проходил почти два года назад. Тогда здесь работали женщины, ни одного мужчины. Везде женщины — за плугом, за бороной… Они в упряжках — наравне с лошадьми, коровами, трактором. Вспомнил песню:

Женщина в ярме! Это было правдой, ужасной правдой военных лет. Ужасной — но колхоз «Победа» давал государству хлеба значительно больше, чем до войны.

Фронтовая жизнь, воздушные бои мне в тот момент показались куда более блеклыми, будничными, чем тяжелый труд этих русских женщин. На их плечах лежало все сельское хозяйстве. Это был великий подвиг женщин, без которого не могло быть и решающих побед на фронте.

Через ржаное поле выше, к усадам. И вот мой родительский кров. Три окна на улицу. Двор. Крылечко. Под крылечком лаз. Здесь когда-то несла яйца курица Галка. Я ее прозвал Галкой за то, что она была черной и высоко подлетала. Лаз остался, и к нему, как и прежде, протоптан куриный след. И вообще весь дом прежний, только чуть как-то поосел и опустился на один угол. Тополь перед боковым окном. Я посадил его в тридцатом году, в год вступления матери в колхоз! Как много утекло воды с тех пор! Пожалуй, ничто так не дает зрительного ощущения времени, как деревья, посаженные тобой.

Мне довелось побывать во многих селах и городах нашей Родины, не раз смотреть на прекрасную картину восхода и захода солнца с разных высот, видеть небо и землю во многих странах мира. И все по-своему памятно. Но самое дорогое и до боли милое сердцу воспоминание — этот маленький покосившийся домик, домик моего детства, первых радостей и слез, первых шагов по земле…

Пять часов дня. На улице, кроме заботливо квохчущих кур, никого. Ни детей, ни стариков. Все на работах.

В деревне до войны было два колодца. На месте второго колодца, который находился недалеко от нашего дома, только бугорок, значит, сгнил сруб, обвалился, а подремонтировать некому, и шахту засыпали. Жалко. В этот колодец я мальчишкой спускался на веревке за оборвавшейся бадьей.

Рядом с колодцем был когда-то дом, теперь растет бурьян.

Несчетное множество таких деревенских колодцев, живительных родничков, домиков умерло от нехватки мужских рук. А на освобожденной от фашистской оккупации земле — местами пустыня. Сколько нужно времени, чтобы деревенская жизнь забила полнокровным ключом?

Поднимаюсь на крыльцо. Две ступеньки, а как трудно их преодолеть. Сердце? Я чувствую его биение. И трудно его унять. Дверь заперта. Стучусь, стучусь по привычке, как раньше, в детстве, когда не мог достать до окна. Никакого ответа, только курицы, гулявшие у двора, недовольно кудахтали. Стучусь в окно, тоже никто не отзывается.