Арсений Ворожейкин - Под нами Берлин

Мы вышли из землянки КП. Солнце, тепло. Кругом тишина. Правда, летчики иногда боятся тишины, но сейчас непривычный «день отдыха» заставил нас поверить в искренность этого спокойствия, установившегося над нами, и воспринять его, как праздничную весеннюю музыку. Перед нами летное поле, позолоченное одуванчиками и лютиками. Зеленеют леса, рощи, зацветают сады. Всюду слышатся голоса птиц.

До этой минуты цветы и пение обновляющейся природы мы как-то в этом году еще не замечали. Поступь весны давала о себе знать только боевым напряжением, поэтому запахи цветов, лирический настрой души у нас забивался пороховой гарью фронта. И вот внезапно мы с Хохловым освободились от оков войны, ее забот, остались наедине с весенним солнцем, с цветами.

Несколько минут стоим молча, наслаждаясь цветущим миром.

Тишину разорвал треск запускаемого мотора. Опережая его, уверенно заработал второй, третий… Гулом и пылью наполнился воздух. Один за другим выруливали на старт «яки».

Привычный аэродромный гомон, точно сигнал тревоги, погасил в нас прилив радостного настроения.

Группа взлетела и взяла курс на фронт. Мы уже не могли наслаждаться отдыхом и любоваться великолепием цветущей природы. Беспокойство за улетевших друзей, думы о возможном бое овладели нами. И как бы мы ни внушали себе, что наши волнения не могут принести товарищам никакой пользы, все усилия оказались напрасными.

Фронтовой труд так роднит людей, что ты становишься как бы кусочком единого живого тела и, что коснется товарища, не может не коснуться и тебя.

Смотрю на Ивана Андреевича. Тот не без грусти, как бы обдумывая ответ на мой безмолвный вопрос, повторил его вслух:

— Что будем делать? — и после паузы сказал: — Пойдем куда-нибудь.

Идти нам было некуда. Да и не могли мы не дождаться возвращения товарищей. Недалеко от нас за насыпью шоссейной дороги был лесок. Я показал в его сторону:

— Там должны быть ландыши. Я люблю эти цветы. А ты?

— Да. И позагораем там на опушке леса, — согласился Ваня.

Перемахнув насыпь, мы очутились на небольшой поляне. На ней, оживленно переговариваясь, стояли три женщины в черных платьях и белых чепцах. Откуда здесь появились монахини? Две пожилые, наверное лет под шестьдесят, подошли к нам:

— Здравствуйте, паны. летчики, — поздоровались они на русском языке с польским акцентом, делая ударение на первом слоге. Третья настороженно остановилась сзади них.

Старухи интересовались летчиком, назвав его фамилию и имя. Такого летчика у нас в полку не было, да я в дивизии не приходилось слышать.

— Он вам знаком? — Видимо, я сказал таким тоном, будто знал этого человека. Третья женщина рванулась ко мне:

— Это мой муж. Он жив? Вы знаете его?..

Монахиня и муж летчик? Это не укладывалось в моем понятии. Лицо женщины было бледно, взволнованные и одновременно испуганные глаза как бы впились в меня, ожидая ответа.

— Вы — жена летчика? — удивился я и тут только разглядел, что эта монашенка молодая и, наверное, русская.

— Да, жена… — Вместе со словами у женщины вырвался стон. Старухи, словно опасаясь, что их подруга от волнения не удержится на ногах, легонько подхватили ее под руки, но она порывисто оттолкнула их. Слез уже не было. Глаза пылали каким-то странным огнем, тубы были плотно сжаты. — Да, я жена летчика, — с хрипом заявила она.

Сквозь монашеское одеяние угадывалась хрупкая, но складная фигурка. Лицо миловидное, нежное и какое-то сейчас безудержно-отчаянное. Отчаянность — признак непостоянства характера и безволия. Впрочем, для женщины это не всегда порок. Но что же ее заставило укрыться под этим черным одеянием? Пристально разглядываю ее. Она потупилась.

— Совесть-то еще не потеряла… — Я не хотел этого говорить вслух, но слова вырвались сами. Монашенка охнула и, закрыв лицо руками, опустилась на колени, уткнулась в землю, словно мои слова тяжело ее ранили. Старухи, сказав мне что-то неодобрительное, присели к плачущей и начали ее не то ругать, не т.о уговаривать. Все тело женщины содрогалось от рыданий. Поднявшаяся было во мне злость испарилась. Слезы я никогда не переносил, а особенно женские. И я, не зная зачем, закричал на старух и велел им оставить плачущую в покое. Те смиренно поднялись и отошли в сторону.

Кого обидел? Я мысленно ругал себя и, подойдя ж старухам, извинился.

— Господь тебя, сынок, простит, — сказала одна и показала на лежащую на земле свою подругу. — Поговорите с сестрой Елизаветой. Помогите ей в горе.