Ф. Вишнивецкий - Тридцатая застава

Идея понравилась Штольце.

— Не опоздать бы, Карл. Фюреру нужны не развалины, а действующие предприятия этого промышленного центра. Внутренние резервы фатерланда не безграничны. Если удастся сохранить Криворожский бассейн, мы не забудем твоих заслуг. Кто возглавит операцию?

Польщенный поддержкой шефа, Шмитц пошел на риск.

— На крайний случай, если не возражаете, думаю сам заняться этим. Только нужно хорошее обеспечение.

Честно говоря, ему не очень нравился этот «крайний случай», и сболтнул он в надежде, что Штольце запротестует: абвер не любит разбрасываться ценными штатными работниками. Но полковник в связи с последними победами считал войну почти выигранной и дал согласие.

— Обеспечение будет. Действуй, Карл!

И он начал действовать, построив на карту все. Из подразделений «Бранденбург-800» отобрали опытных головорезов, обеспечили их винтовками советского образца, кроме своих автоматов, гранат и ручных пулеметов, спрятанных в кузовах машин, и без приключений проскочили подвижный фронт. Многие из диверсантов владели русским или украинским языком. Казалось, нетрудно будет под предлогом выполнения специального задания фронта захватить рудники, шахты, взрывчатку и продержаться до подхода своих частей.

Чем закончилась эта авантюра, мы знаем. Город продержался еще сутки после разгрома диверсионной группы Шмитца.

После выхода из Бара поступил приказ: с наступлением темноты отходить на речку Базавлук. Не прекращая охраны тыла армии, надо поддержать армейские части, пока они перегруппируются и займут оборону на подступах к Запорожью.

Байда понимал неизбежность этих мер предосторожности. На месте начальника он поступил бы так же. Но в нем пробудилось чувство, не сочетавшееся с тактической целесообразностью, не вмещавшееся в жесткие рамки приказа. На Базавлуке — родной «Садовод». Там Евгений, Анна Прокофьевна, Маша, Данило Коняев, там друзья его юности, близкие и дорогие ему садоводцы…

«Что ты скажешь им, товарищ пограничник? Как посмотришь в глаза тем людям, с которыми строил новую жизнь, товарищ комиссар батальона?» — спрашивал себя Антон. И оттого, что не находил ответа на эти вопросы, было горько, обидно, невыносимо тяжело…

Чтобы как-то рассеять эти беспокойные мысли, он начал думать о семье.

Где она? Как устроились? Надолго ли им хватит приготовленных на отпуск средств? И куда высылать денежный аттестат?

После полученных в Баре коротких весточек с дороги никаких известий о семьях командиров в полк не поступало. Писал в Москву, к родним Нины, но и оттуда ни слова.

Угнетенный неизвестностью, не получая никаких сведений от семьи, Антон в самые трудные минуты находил время для беседы с женой и детьми: писал им длинные письма на разные адреса, авось дойдет! Очень хотелось, чтобы жена с детьми не тревожилась, знала, что жив и здоров. Иногда бравировал в письмах, шутил: «Обо мне не беспокойтесь — Байду не просто убить. Помните, как моего предка хотел убить турецкий царь и повесил за ребро на гак, а он и оттуда пострелял из лука всю царскую семью? И вот уже сотни лет народ песни поет о нем…» Об этом и товарищам иногда рассказывал: гордился своей фамилией…

Вот и теперь. Когда полк остановился ночью на привал, он пристроился с комбатом в каком-то сарайчике и начал писать.

— И какого лешего полуночничаешь? Историю что ли сочиняешь? Хочешь на крюке повисеть, как твой далекий предок? И чтобы песни, значит, пели? Брось, песни о нас с тобой будут петь и без крюков. Нам надо отдохнуть, силы сберечь, чтобы Гитлера повесить на крюк, только не за ребро, а за горло…

Байда не отвечал на ворчание друга, старательно подбирал такие слова, чтобы, не раскрывая военной тайны, дать понять, где он и что с ним происходит.

«Милая Нина! Дорогие дети! Не знаю, где вы сейчас. но верю, что в эту минуту вы думаете обо мне. Помнишь, как мы собирались посетить Евгения и Анну Прокофьевну? Теперь мне одному предстоит свидеться с ними и очень скоро. А потом и на лодке покатаемся…»

Он все еще не хотел верить, что по родным местам будут разгуливать враги, но довольно четко разбирался в создавшейся обстановке, чтобы мужественно встретить самое худшее.

В грудные минуты Байда уходил к старым друзьям — в тридцатой заставе он чувствовал себя, словно в родном доме. Селиверстов, Денисенко, Иванов да и многие другие из старых пограничников обращались к нему по старой привычке запросто, делились самыми сокровенными думами. Но сегодня и они молчали. О чем мог говорить Павел Денисенко? Днепр, плотина, завод «Запорожсталь» — вот они — рукой подать. А ему хотелось, чтобы сейчас они были как можно дальше. Селиверстова волновала судьба Одессы, где жили родители. По всему видно, город фашисты окружают. Он собирался в отпуск после окончания училища. да так и не пришлось. А как ждала мать!