Анатолий Третьяков - Одинокие мальчики

Они медленно шли рядом по аллее к воротам напротив Михайловского Замка.

– Что, давно рисуешь? – все спрашивал художник. – Это, знаешь, дело такое, если уж начал – не бросай. Потом жить не сможешь без карандаша. Я вот рисую только по выходным. То есть я рисую (прости меня, господи!) и на работе – плакаты к фильмам.

– А я все больше самолеты, танки, футбол, дома, – отвечал мальчик. – А самое трудное для меня это нарисовать Неву. Не получается никак вода.

– Да, вода самое трудное, – согласился его собеседник. – Даже у Айвазовского не всегда получалось… Слышал про Айвазовского? Нет?

– Нет, не слыхал, – сказал мальчик. – А что он рисовал?

– Воду, море, валы, – ответил художник. – Особенно ему удался девятый вал!

Они приблизились к последнему повороту, где вдоль Лебяжьей канавки выстроились рисовальщики с мольбертами, альбомам или просто кусками белого картона. Все они копировали одно и тоже – панораму Лебяжьей канавки, Марсово поле, деревья…

Ряд художников был похож на верующих у Собора Святого Пантелеймона – они быстро поднимали одновременно глаза к небу, вскидывали головы и быстро и покорно их опускали, что-то начиная быстро перебирать руками, сложенными у живота. В апреле на Пасху много людей сходным образом толпилось вокруг ограды, умело смонтированной из трофейных турецких пушек.

Мальчик улыбнулся. Сходство было очевидным и ему показалось, что его спутник с длинными волосами – батюшка, а он сам вроде мальчика-служки…

– Чего улыбаешься? – спросил художник. – Что смешного? Или что веселое вспомнил? Но только честно, договорились?

Мальчик подумал и, стараясь правильно изложить свои мысли, медленно объяснил.

– Во! Художник даже подпрыгнул. – Вот это завернул! У тебя настоящее образное мышление! Ты настоящий художник! И добавил. – Даже если не будешь рисовать… Я дам тебе краски и кисти. У меня еще есть… И запишу-ка я тебе адресок школы и к кому обратиться.

И художник, взяв коробку с красками, написал что-то на донышке.

– Может и пригодится, и меня вспомнишь… Да, а кисточки-то колонковые, вечные, а краски масляные – тебе еще рановато, но попробуй…

Он встретил художника через много лет. Наверно пятнадцать пролетело, не меньше, у входа в Финляндский вокзал. Тот сидел на стульчике у мольберта, держа в правой руке кусочек угля, а в левой бутерброд с салом.

– Цена 10 копеек, – отметил взрослый уже мальчик.

У того была уже седая борода в крошках хлеба и спутанные чернобелые космы. Руки художника вздрагивали и он неумелым, и оттого визгливым голосом просил-предлагал:

– А кому портретик за треху? Всего 5 минут посидеть и портретик… Кому портретик на память?

Он наклонился к художнику и посмотрел ему в глаза. Глаза были мутные и тот спросил, выдохнув тяжелый запах перегара и гнилых зубов:

– Ну чего уставился? Садись! И, пожевав губами, сказал: – Вы очень красивый молодой человек, такие люди сейчас редко встречаются.

Он вздрогнул от неприятия этой слащавой жалкой лжи и схватив первое, что ему попалось под суматошно шарящие пальцы в глубине кармана плаща, что-то выхватив, сунул художнику в ладонь. Он знал, что меньше пятерки не найдется, но был среди денег и рубль. – Только бы не рубль, – заклинал он. – Только бы не рубль… Потому что лезть в карман второй раз не было бы сил.

Когда он отскочил от художника и обернулся, то заметил, что тот удивленно разглядывал зажатые в руке с черными ногтями пять рублей, которые сунул какой-то придурок перед тем как исчезнуть в толпе.

Прошло лето. Наступила осень. Школа встретила его длинным транспарантом, на котором было написано:

Приближается день семидесятилетия Великого Сталина!

На линейке директор школы выступил с краткой речью перед школьниками начальных классов. Главная идея его выступления сводилась к тому, что в декабре «вся страна и всё передовое человечество торжественно отметит юбилей Великого Сталина и готовит подарки, а лучший подарок школьников – отличная учеба и примерное поведение…»

Прошло несколько недель. Лето стало забываться, обыденность школьных, тусклых, неразличимых между собой дней постепенно, словно поршень из насоса воздух, выдавливала сладкие воспоминания о лете, заливе, лесе и футболе…

В конце октября он стал искать что-то в книжном шкафу и наткнулся на коричневую коробочку, запрятанную за книгами. Несколько мгновений он недоуменно вертел её в руках. Затем внезапно вспомнил… Медленно открыв крышку, которую почему-то заело, он снова увидел тюбики со свинцовым отливом и связку маленьких дротиков-кистей. Он вдохнул тягучий запах олифы. Снова тюбики с красками пронзительно напомнили ему виденные в Эрмитаже тяжелые мушкетные пули и их завершенная готовность быть вставленными в обойму какого-нибудь необыкновенного карабина и увиденный им их разящий неотвратимый полет к неподозревающей ни о чем цели, подготовила импульс-мысль: