Игорь Артеменко - Дневник еврея. Поэма

Всех до седьмого рода.

Я слушал и хромал за ней,

Не понимая толком.

Кому нужна гора смертей?

Кто выбрал своим долгом?

Убить отца? и гнать людей,

Что жили по соседству,

Они нас знали как друзей,

Ведь мы росли тут с детства.

Я думал, как же там семья,

Что на вокзале ждала.

Не пали так же от зверья?

Расправа не застала?

И как сказать им: «Нет отца!»

Что умер он мгновенно,

Про тот удар от подлеца,

И тело его тленно.

Пока я думал, мы дошли

До дома, что был ветхим,

Вокзал остался позади

Хоть он и был заветным.

Старушка помогла зайти

И подвела к кровати,

Больную ногу занести,

Улёгся я, так кстати.

Уснул, наверно, я в момент,

Иль потерял сознание,

Забыв ночной свой инцидент,

Отцовское скитание.

Очнулся от горячих рук,

Что обтирали ногу,

Она болела как недуг,

Дарящий мне тревогу.

Смотрю, а бабушка сидит,

Склонившись надо мною,

Читает что-то на иврит,

Чуть шевеля губою.

Увидя, я уже не сплю,

Она мне улыбнулась

«Давай тебя я покормлю«:

Старушка потянулась,

Взяла тарелку, в ней был суп,

Из рыбы, чуть горячий,

И ложечка касалась губ,

Я ел его лежачий.

Откушав бабкиной ухи,

Я задал ей вопросы:

Какие у отца грехи?

И кто эти разносы?

Где его труп? И как хранить?

Поможет встретить маму?

Когда закончат все громить?

И как пресечь сею драму?

Старуха слушала меня,

Но только лишь кивала ,

Под нос себе что-то бубня,

Ответов не давала.

Привстала и ушла совсем

Вопросов еще много,

И кто она, спасла зачем?

Добра ко мне иль строга?

Что ждать? Как быть? Куда идти?

Да и смогу я это?

Убьют те звери на пути?

Сживут меня со света?

Закрыл глаза и задремал,

Лишь боль в ноге гудела,

Стреляя вспышкой, как сигнал,

Потряхивая тело.

Проспал прилично, долго спал,

Открыл глаза, тут стуки.

Стучали сильно, наповал,

раскатистые звуки.

Старушка слышу, отперла,

Впустила голосивших,

На диалог их завела,

Гостей тех посетивших.

Я слышал краем уха их,

Вопросы задавали:

«Что нет ли в доме тут чужих?

Кого с дороги брали?»

«Где тот юнец? Кто он такой?»

Она сказала: «Внучек»

Что он лежит давно больной

И не ведёт отлучек.

Они прошлись, зашли ко мне,

Мое спросили имя,

Заерзал я на простыне,

От взгляда – нелюдима.

«Я – Клаус»: выдал имя им,

Один аж, пошатнулся:

«А документом подтвердим?»

К старушке оглянулся.

А бабка, зная наперед

Такие повороты,

Сказала: «Позже принесёт,

Документы с работы».

Что подработка у неё,

И там она забыла,

Что уже старая бабьё,

Улыбку расстелила.

Тот говорящий закачал

большою головою:

«Ты принеси, чтобы я знал,

А то я вам устрою!»

«А что с ногой?» – спросил меня

И тут я растерялся,

Старушка тему оценя,

Сказала: «Он подрался».

Что во дворе поймал жида,

Решил поддать ей-богу,

Но это была западня,

Ему сломали ногу.

Поверил он иль, может, нет,

но явно дался дива,

возможно, бабушкин ответ,

Звучал весьма правдиво.

Он осмотрелся и ушёл,

Старушка шла спровадить

Орду, которую привёл,

Подальше от кровати.

А дальше, счастье тишины,

Что все благополучно,

От злого рока спасены,

Старушка то – научна.

Находчивость – ее конёк,

За все ей благодарность,

Что провела их за порог,

Рассев в них коварность.

Вернулась, села на кровать,

По-доброму в улыбке

«Ты – Клаус»: буду называть,

хохочет голос хлипкий.

«Спасибо вам, я очень рад,

Что Вы пришли на помощь,

Должник я ваш за променад,

Спасли меня ещё раз».

И бабка принялась сказать,

С чего она хлопочет,

С чего решила защищать,

И что от меня хочет.

«Я расскажу тебе, внучек,

Где сын, с чего разбита,

На нем повешен был значок

Большой «Звезда Давида»».

Звезда нашита на груди,

Она была отметкой,

Что отличала нас среди

Людей, что с этикеткой.

И он обязан с ней ходить

Везде, где только можно,

Арийцев всех боготворить,

Что было так ничтожно.

Ему мог крикнуть стар и млад:

«Еврей, жида порода!»

И продолжался этот смрад

По времени – полгода.

А как то вечером он шёл,

Его схватили люди,

На коих как-то он набрел,

Он их просил о чуде.

Чтоб отпустили, дома мать,

Она больна, старуха,

Что он не должен тут страдать

И получать за ухо.

Им было хорошо пинать

Его худое тело,

Что полицай не мог разнять