Михаило Лалич - Облава

— Чего ты сердишься?

— Лопочешь, лопочешь, врешь, — ты хуже того жандарма, которого уложили коммунисты. И, слава богу, скинули его с моей шеи!

— Ну, ну, Филипп! Не говорил бы ты такое, если бы не страшные муки.

Но страшные муки только подступали. Все в черном, с чадрами на лицах, как женщины-мусульманки. Взяли в руки черные вилы, колют его, кричат, бегут за ним, а он отступает через двор, изрытый водными потоками, к сараю. Винтовка в его руках внезапно превращается в обрывок веревки — он пытается защищаться, но выходит плохо. Да и как отобьешься, когда вокруг тебя облава, когда нужно действовать быстро и во все стороны сразу. В глаза ему бросилась огромная кадка на тысячу окк [65] Окка — старинная мера веса, равная примерно 1280 граммам (турец.) . , ловким движением он перевернул ее вверх дном и залез под нее. Боли остались снаружи — стучат, рычат, дерутся между собой и затихают, думая его обмануть. И все было бы хорошо, если бы не лужа под боком. Мелькнула мысль, что это растаявший снег; потом Филипп догадался, что он сам этот тающий снег! Он непрерывно тает, превращается в жидкость, кровь и пот и поит собой неуемную пьяницу землю. Его становится все меньше и меньше. Ничто уже не может прекратить это неудержимое убывание — ни итальянские врачи, ни Лондон, ни бог на небесах. Уходит Филипп Бекич, и следа после него не останется!.. Досадно ему, что его кровные враги порадуются, жаль мать, которую он оставляет беззащитной горемыкой.

— Кому ее отдать на попечение? — спросил он громко и сам себе ответил: — Некому!

— Кого ты, Филипп, отдаешь на попечение?

— Мать, Лилу. Другие что, как-нибудь устроятся, а она не заслужила того, чтобы мучиться на старости лет, чтобы чужие дети над ней измывались.

— Брось ты это все, Филипп, не глупи! Поправишься, ничего с тобой не сделается!

— Ладно, ладно, смерть моя в головах стоит! А смог бы ты помочь, если придет нужда?

— Как о родной матери позабочусь, но до этого дело не дойдет, не дай бог!

«При чем тут бог, — подумал Бекич. — И бога-то нет, кругом одна пустота. На самолетах летают, все небо немцы своим ревом взбаламутили и англичане тоже, безбожники-русские летают над льдами Северного полюса; годами летают, всюду его ищут, но даже и следа его не находят. Если бог есть, зачем ему прятаться? Если бы он существовал, все было бы по-иному и гораздо лучше. Наперед бы знали, в какой он партии, и других бы не заводили. Знали бы, чего он хочет; отпечатали бы плакаты, параграф за параграфом, и сельские старосты прочитали бы людям, что можно делать, а чего нельзя. Был бы порядок, как у немцев, начальство бы почитали, у бедняков не рождалось бы столько детей, не плодили бы столько голодных и воров; у богатеев не рождались бы одни дочери и земля не уходила бы из их рук; все были бы сыты и не продавались бы за макароны; не было бы причины людям драться, поднимать облавы и вот так, по-собачьи подыхать. А если бы и пришлось умирать, не знаю уж ради чего, бог нашел бы какой-нибудь способ полегче, избавил бы от таких мук. Но бога нет! Нет хозяина на этой земле, нет твердой руки, всюду беспорядок и разбой, прав всегда сильный, и больше получает сильный, и верх держит тот, кто умеет ловчить».

— Почему не поют? — спросил он вдруг.

— Чего им петь?

— Как чего? Чтобы людей пугать! При входе в село надо всегда петь — сто раз вам об этом говорил! Что бы ни случилось, входить надо с песней! Не то дураки могут что-нибудь вообразить и тут же переметнуться, понял?

— Понял. Они пели, когда через село шли.

— Скажи им, пусть опять поют!

— Скажу, как малость передохнут.

Наконец за поворотом послышался гул мотора — показался грузовик. Когда он остановился, из него вышел Мило Доламич и фельдшер в полушубке с меховым воротником. Фельдшер осмотрел раненого и пожал плечами. И только тогда Филипп Бекич открыл глаза и увидел его. Воротник он принял за бороду, а итальянца — за Пашко Поповича, каким он был в довоенные времена, когда еще не начал седеть, но когда уже надоел ему своими мрачными мыслями и честностью. «Пришел шпионить за мной, — подумал Бекич, — а потом донесет обо всем коммунистам и вместе с ними будет кричать, какой богатый улов им достался».

— Где женщина? — спросил он. — Куда ты ее запрятал?

— Не понимай, — сказал итальянец.

— Поймешь, когда возьму тебя в тиски и подожгу под пятками солому. Чего вынюхиваешь? Жив я, видишь, и не дамся!

— Не надо, Филипп, — сказал Логовац. — Ведь это доктор, он за тобой приехал.