Михаило Лалич - Облава

— Ты тяжело ранен? — спросил Шако.

— Нет, я не ранен. Устал я только, слишком уж много всего в один день.

— А почему у тебя кровь на шее?

Видрич пощупал шею и удивленно посмотрел на окровавленную ладонь. Ему показалось, что ранен другой, где-то далеко, может быть, Байо Баничич, или Момо, или Качак, и потом это каким-то образом по воздуху перешло к нему.

— Откуда кровь? — спросил он и вытер руку о плащ. А про себя заметил: «Что это на меня нашло сегодня — все спрашиваю, откуда это, откуда то…» — Не знаю.

Шако медленно подошел к нему, нагнулся, чтобы пощупать ему затылок и принялся осторожно перебирать ему волосы, словно выискивал вшей. Это становилось невыносимым. Иван Видрич думал, что голову ему сдавливает шапка, а на самом деле это слиплись волосы от свернувшейся крови и прикрыли рану. Боль он почувствовал только тогда, когда Шако притронулся к ране рукой.

— Оставь, пустяки, — сказал Видрич и поднялся, борясь с головокружением. В глазах прояснилось, сознание окрепло, рана начала болеть. — Кто это идет с Зачаниным? — спросил он.

— Ладо, — сказал Шако и посмотрел ему в глаза. — Ты плохо видишь? Я тоже.

— Нет, я вижу, просто я думал, что Ладо погиб. Кто же мне сказал, что Ладо убит?

— Не Ладо, а Боснич. Не захотел уйти в укрытие.

— А где Арсо?

— О Шнайдере я ничего не знаю.

Они посмотрели друг другу в глаза, и Видрич понял: поскользнулся портной!.. Грызя ус и стряхивая с плаща снег, Видрич почувствовал, как по его лицу пробежала добрая, всепрощающая улыбка: Арсо, может, и найдет игольное ушко, пролезет в него и останется живым. Быть живым лучше, чем быть мертвым, лучше быть воробьем в лесу, чем мертвецом в гробу.

— Вот твоя шапка, — сказал Шако. — Надо идти.

— Клянусь богом, сегодня мы находились, и все из огня да в полымя.

— Придет время — отдохнем.

— Что-то ты голову повесил, дорогой Шако, не в твоем это обычае.

— Приходится вешать, чтобы ненароком не задели.

Они начали взбираться наверх, и Видричу казалось, будто и деревья повесили головы и съежились от страха, все как-то уменьшилось, и даже Рачва, которая представлялась опоясанной стенами крепостью, пригорюнилась, облысела, превратилась в обычную гору, не хуже и не лучше тех, которые оставались за их спиной. Окопы занесло и заровняло снегом; лес поредел, чащи как не бывало — все опустошила осень. Если бы знать, как здесь сейчас, подумал он, то надо бы остаться на Софре или на Кобиле, земля в могилах повсюду черная и мокрая. И все-таки лучше, что не знали. Дольше продержались и задали им больше работы. Будь день покороче, может, кто-нибудь и выбрался бы.

— Нельзя идти туда гурьбой, — сказал Шако. — Надо разбиться.

— И так уже разбиты, — сказал Ладо, — хуже некуда.

— Бывает и хуже, вот увидишь, как мусульмане за нас возьмутся.

— Мусульмане разбежались, — сказал Зачанин. — А стоит им разбежаться, как их уже не соберешь.

— На это я бы не надеялся — на слабого и заяц зубы точит.

— Тс-с, — прошипел Зачанин. — Они где-то здесь.

Каждый прижался к своему дереву и приготовил гранаты. Больше делать было нечего, мучительно потянулось, время. Нервы были натянуты до предела. Мир заполнили призвуки, тени и страшные мороки. То, что забывалось во время ходьбы и боя или оставлялось на потом, внезапно поражало душу. Преодоленный страх возвращался в многоликой форме сомнений, раскаяния и печали и подтачивал волю, отнимал силы и увеличивал усталость. Разделенные расстоянием, целиком уйдя в свои чувства и мысли, они забывали о товарищах, и тогда страх одиночества доводил до головокружения. Время от времени на них находила жалость друг к другу, но они понимали, что это всего лишь ничтожная искорка, так как все их существо, все тепло их душ и все силы разума были поглощены совсем иным. Потом они снова начинали думать о себе, завидовали мертвым, у которых все уже позади и которые избавлены от этих терзаний. А кроме того, в каждом зияло голодное естество, по сути дела, пустота, тщетно стремящаяся вобрать в себя минуты, часы, дни и годы, которые были дарованы и вдруг отняты навсегда.

Зябнут ноги. Чтобы согреть их, они пританцовывают. Возникают сомнения, не ошибся ли Зачанин? Шако пожалел, что ему поверил, и решил пойти разведать, но, сделав лишь несколько шагов, увидел, как мелькают задымленные чикчиры от дерева к дереву. Кто-то выстрелил первым, Шако едва успел выпустить два заряда, — белые фески с криками и ревом откатились назад. Партизаны двинулись за ними, на прорыв, — израненные, оборванные, обессиленные, они совсем не походили на себя. С теми покончено: они исчерпали себя и сгинули навсегда. Остановившись над Лединой, они с изумлением увидели дым костров, услышали крики. Кто же это воздвигает перед ними стену за стеной?