Михаило Лалич - Облава

Он сравнивал то, что когда-то видел и сохранил в памяти, с тем, на что смотрел сейчас, и ему вдруг почудилось, будто он совершенно немыслимым образом забрел в какое-то незнакомое место. Видрич остановился и посмотрел на Рачву: она самая, только тогда не было снега, все же остальное совпадает. Опустив взгляд, он двинулся дальше и снова увидел, что все кругом как-то изменилось, опустело. От деревьев, с тех пор как лесник с ружьем их не охраняет, не осталось и десятой части, все повырубили, торчат одни кусты, словно беззащитные сироты, по ним и направления не определишь. Нет ни стогов, ни плетней, которые их окружали, ни загонов, ни пастушьих хижин, ни водопоев, ни изгородей. Черешню срубили, даже следа от нее не осталось, замерзшие источники занесены снегом, теперь и не узнаешь, где погибли девери, где закопаны сваты. Лишенная красок и примет, однообразно белела пустошь — широкое, изрытое буераками, ямами и овражками плоскогорье, по которому трудно идти усталому человеку.

Взяв Душана Зачанина под руку, Видрич помогает ему идти. Оба молчат. Видрич дважды спросил его, болит ли нога, но дождаться ответа так и не мог — мысли каждый раз принимали другой оборот. Иван Видрич думает о Гаре, о том, долго ли она мучилась, не упрекала ли его за измену, за то, что он еще живой, живет без нее и даже пытается идти дальше по этой гибельной пустыне, которая называется жизнью. А другой частью своего, существа он в то же время думает о Байо Баничиче и Васо Качаке, не теряя надежды вдруг увидеть их в какой-нибудь расселине. Но додумать до конца он ничего не успевает. Преодолевая головокружение, охватившее его при мысли о мертвых, он прислушивается, как Шако, Арсо Шнайдер и Ладо ведут бой позади на скале и как постепенно их сопротивление слабеет. И не удивительно — никто бы не выдержал; удивительно другое — как до сих пор их не подстрелили? Стрельба то замирает, то разгорается вновь. Мысли его снова возвращаются к Гаре; а вдруг, мечтает он, ее не убили, вдруг она упала просто от усталости и страха и немного погодя встанет живая-здоровая и нагонит его, как это всегда бывало раньше. Уж больше он не позволит ей попасть в такую безумную передрягу, где одна лишь смерть да смерть. «Да такое больше и не может произойти, — заметил он про себя, — ведь это последний снег и последняя большая облава, а потом придет весна…»

Шальные пули свистят над покинутыми пастушьими хижинами и пустынными горными пастбищами, крик, хриплый и прерывистый, носится в воздухе, как стая ворон, чье карканье напоминает Видричу, что ничего уже нет — ни Гары, ни красочной весны со знаменами, а одна лишь черная земля, поражение и смерть.

Зачанин остановился, прислушался и сжал ему руку.

— Слышишь? — спросил он.

— Плохо, совсем оглох. Надеюсь, они не послали самолеты.

— Подошли к Невесте. Ступай скорее к Рачве, пока еще есть время!

— Вместе пойдем. Хочешь на Рачву, хочешь под Рачву, только не будем расставаться.

— Иди, когда тебе говорят! Ты мне все равно помочь не можешь, а я хоть немного да могу. Я задержу их, ты успеешь, если быстро.

— Не хочу ни быстро, ни медленно, брось ты это дело!..

Он хотел сказать еще что-то, но все вдруг вылетело из головы, потому что Зачанин снял шапку, открыл свои седые спутанные волосы и молча ему поклонился, — а он никогда, ни перед кем не склонял головы, — и уже собрался стать на колени и умолять его. «Насмехается он надо мной, что ли? — подумал Видрич. — За что? Я ничего плохого ему не сделал. Мне не пристало спасаться одному. Это было бы не по-товарищески… Нет, не в том дело, нервы у него сдали — сам не знает, что делает…»

Раздосадованный всем этим, Видрич крикнул:

— Что ты делаешь, с ума сошел?

— Прошу тебя, уходи! Кому-то надо, обязательно надо выбраться, выжить во что бы то ни стало. Не ради себя, а ради этого несчастного народа. Не виноват он, лжет всякий, кто его виноватит, несправедливо все плохое валить на него! Помнишь, каким был наш народ в начале восстания! Да и потом — поддерживал нас, оберегал, как мог; заклинал быть осторожнее, ты все это знаешь лучше моего. Нужно, чтобы остался свидетель и все рассказал, а после — спасал его:

— От чего спасал?

— От наших.

— Что ты говоришь? Как от наших?

— Могут и наши перехватить через край, когда навалятся злопыхатели с жалобами и доносами. Вся округа злобствует на здешних людей, о долине идет недобрая слава, плетут, что было и чего не было, трудно им придется. Предъявят им счет и за белашей, и за прошлогодний снег, и за тот, что выпал лет сто назад, и спросят не только за зло, но и за добро. Это ты тоже знаешь лучше моего, потому и прошу тебя: уходи! Уходи скорей!