Александр Виноградов - В конце аллеи...

Матрена сполоснула чайный стакан, отломила ломоть хлеба, круто присыпала его солью. Ипполит недовольно цыкнул и принялся втолковывать Матрене, что не вытанцовывается к коньяку такая закуска, но стакан осушил жадно и шумно. Блаженно поморгал ожившими глазами, попыхал дымком, словно разгоняясь для длинного забега, глуховато рассмеялся:

— В прошлом годе закавыка одна приключилась. В «Новой жизни» на колхозных прудах лягушек отращивают. Все чин по чину, и план на эту животину спускают. А осенью в самолет — и французам на стол, пожалте…

— Срамоту такую, — брезгливо отмахнулась Матрена.

— По серости своей недопонимание имеешь. Лягушка у французов за первейший продукт проходит, украшение застолья, стало быть. Потому и денег шальных не жалеют. Не бывать мне в раю.

— Повело по избе помело, — засокрушалась Матрена, уже жалея, что сгоряча обмишурилась и плеснула старику сверх всякой нормы.

— А ты слушай, дело говорю, — смелел Ипполит. — Значит, все по строгости, как было. То ли дождей накатило много, то ли ночи теплые держались, но вымахали те квакуши поболе колхозных кур. Обалдевшие французы взвесили живность — руками всплеснули! Выходит, два плана побил колхоз. Значит, отблагодарить положено. Напихали коньяка своего цельный вагон — говорят, там у них это пойло несчетное — и в колхоз, значит, как премию. Бельишка в придачу нижнего для наших баб понатыкали, все в кружевах разрисованное. Колхозное начальство головушку поломало: бесплатно бутылки раздать или в продажу выкинуть? Ежели продавать — по какой цене, спрашивается? Опять же премия, вроде неловко деньги вытягивать. Но и то известно, что в больших городах за этот французский червонец дерут. Промахнуться с деньгами вроде тоже непорядок. Алгебра, да и только! Выручил Листопадов, подсказал лазейку. Посудили, порядили — и выкрутились! Порешили красную сельповскую цену определить — точь-в-точь как родимой нашей. И Листопадов у французского добришка хорошо погрелся, пострел везде поспел.

Мужики в лавке толпятся, выпивка чужестранная, клопами пахнет, это тебе не огнетушитель с портвеем, а куда денешься? Уборка приспела, бутылки с прилавка как ветром сдуло, горло промочить нечем. Ну и хватили этот, фу, черт, опять запамятовал, как царя ихнего звали… Я тоже в две бутылки прицелился. Принес домой, хряпнул стакан и чую, что рашпилем проскреблась по горлу желтая водица.

— Так вылил бы, — посоветовала Матрена.

— Что я, свихнутый какой? Это поначалу она на вкус не легла, а потом забористо вцепилась в организм. Да и деньги немалые плачены… — И, опасаясь, что бабка Матрена завладеет разговором и опять выведет его на свой интерес, продолжал рассказ: — С рубахами тоже конфуз приключился. Одних маломерок наслали. Для их баб, может, они и гожи, а у наших и одну грудь не закрывают. Пожалуй, только Ленке Листопадовой впору будет… Французы, они что? На еде экономят, да, видно, и баб своих в строгости держат. Оттого и ледащие они у них такие, все бабьи накопления к позвоночнику присохли. А вот дети рождаются… Занятная штука выходит…

Завлажневшими, ждущими глазами обласкал бутылку. Матрена засомневалась — может, прибрать до другого раза, — но вдруг пожалела захмелевшего Ипполита. Как-никак, а у старика бесхитростная душа, и кто еще повеселит его выпивкой.

Ожил, забулькал граненый стакан, заговорил, задышал пахучий коньяк.

Тревожный перелом уловил Ипполит в эту минуту. Раз уж постучался в их жизнь черный день, то некуда своротить, да и не пристало прятаться от паскудной судьбы.

Решительно и зло выдохнул коньячными парами:

— Что задумали, что задумали? Дочку выдают Листопадовы, вот что…

— За кого? — Бутылка выпала из рук Матрены и мягко кувырнулась в соломенную хлебницу.

— А хрен их знает, — в сердцах огрызнулся Ипполит. — Выдают — и точка! Небось зятя по деньгам высмотрели…

Бутылку все же успел подхватить.

Торопливо забулькал стакан. Но бабка Матрена уже не слушала жгучий говорок.

Вязкая бессонница мотала Родиона до серенького рассвета. Изнуряющие ее наплывы рушили даже робкую надежду хотя бы на короткий, затерявшийся сон. Родион задыхался под жаркой периной, ерзал в скользком и потном шелке, но провалиться в желанное забытье ему так и не удавалось. Сон дразнил своей доступностью, убаюкивал на короткий миг и снова коварно уплывал в сквозные и ясные дали, уступая место четкой, недремлющей памяти.

Родион люто ненавидел перины. Он невзлюбил их с тех давних пор, когда еще гостили в их спальне бессонные ночи и Эрна была щедра на безоглядные несчитанные ласки. Но и тогда бесили перины чужим теплом, какой-то заведомой усладой. И швырял Родион пуховики на пол, а глаза жены метались в благочестивом страхе и пугливом восхищении. В ее доме такого не видели, в их семье испокон веков держался нерушимый порядок и расчетливая взвешенность. А ему зачем эти удушающие перины, если возгоралась любовь неостановимым огнем, миловались и дурачились молодые супруги и засасывал их в дурманящий омут прерывистый шепот Эрны…