Анатолий Злобин: Только одна пуля

— Он дает мне в письмах советы, это ужасно трогательно, не правда ли? Словно вы, мужчины, понимаете в этих делах… Я сейчас так углубилась в себя, что иногда мне кажется, будто я постигла главную тайну существования… Вам не ярок этот свет? — встрепенулась она. — Тогда подвигайтесь ближе. Нынче на дворе такая серость, что я должна была ее высветить. И работа у меня сегодня тонкая. Ах, о чем это я? Сама перебилась.

— Вы говорили о тайне, — напомнил он, так бы век тут сидел и слушал ее, смотрел бы в ее втягивающие глаза.

— Да, это самая главная тайна. И в то же время она предельно проста. Люди должны научиться понимать сопричастную жизнь. Вот как я его по ночам слушаю: как он ножками и ручками колотит, на нем я и открыла… Это и есть самое важное: наша всеобщая всечеловеческая сопричастность… Оттого я и волнуюсь, что три дня уже ничего нет. Я даже к Вере Федоровне вчера ходила, — он догадался, что она говорит о его матери. — У них телефона нет, сняли на оборону. Она тоже ко мне частенько заглядывает, нам-то он чаще пишет, хотя я корю его за это, и он понимает… Перед войной я ее почти не знала, но сейчас она самый близкий мне человек после него.

— Как же вы могли знать ее перед войной? — спросил Сухарев и подумал, что придется идти отсюда к матери и там будет еще труднее. — Разве вы с Коркиным?..

— Конечно же, — нетерпеливо и открыто отозвалась она, повторяя свой жест с наматыванием пряди волос на палец. — Мы ведь в школе вместе учились, с восьмого класса, его тогда к нам перевели в шестьсот восемнадцатую… Он первый ученик, надежда школы. Все девочки наши были тайно в него влюблены, а я страдала, хотя он сразу выделил меня. Так что у нас давно началось. А в первый же день войны мы сразу повзрослели на сто лет. Потом я была в эвакуации с институтом в Фергане, и мы потерялись. Он то ли выбыл из части, то ли в госпиталь попал, а я в это время уехала в Азию, почему-то решила поступить на восточный… сама до сих пор не пойму. Фергана связана для меня с тягостными воспоминаниями: похоронила там маму. И Володи нет. Кому из наших одноклассников ни пишу — нет и нет. Представляете себе, я даже чуть замуж там не выскочила после похорон. Это я-то и без Володи? Подумать смешно. Я впервые в жизни осталась одна и утратила руль. Ведь я под приглядом Игоря росла, это мой старший брат, всегда ощущала его старшую руку. Они оба в моей жизни: Игорек и Володя. Оба во всем первые, к тому же Игорек полиглот. Зато Володя сильнее как исследователь, а в Игорьке развита авантюристическая жилка, хотя он на четыре года старше нас с Володей. Игорек после Испании пошел на особую работу, показывался дома от случая к случаю, я ревновала его к Валентине — это жена его, знатная ткачиха, у них уже сыну третий год. Но я снова вас заговорила.

— Нет, нет, продолжайте, прошу вас, — умолял Сухарев, ибо ее рассказ давал ему возможность не отрываться от ее лица.

— Далекая Азия, и я одна. Похоронила маму. Игорь, видимо, столь же далеко, сколь и секретно, от него ни строчки, разве что случайная записка, не заплутавшаяся в подметке башмака. Раз в два месяца можно звонить по определенному телефону, чтобы справиться: жив ли он, да и то не мне, а Валентине. Последние разы отвечали самым туманным образом. Володя вообще не пишет ни по каким адресам. Ферганский жених делает предложение, это как испытание судьбы. И вдруг: письмо от Володи. Он сам меня разыскал. Через два дня денежный перевод на тысячу рублей. Во мне тотчас пробудилась цель, я бросила японский язык и сразу в ваш корпус. Но что это я? Надо же хоть чайник поставить, вы же с дороги, — она улыбнулась виноватой и гордой улыбкой, заново ослепив его. Она одаряла его, ничего не лишаясь сама, ибо само ее существование и было высшим даром его судьбы. И хотя она готовилась стать матерью, в ней ощущалась отдаленность от всего плотского, земного. Вот оно, нужное слово: она была неземной, так Сухарев и порешил о ней. Она сияла перед ним, как недосягаемая вершина, на которую ему суждено смотреть лишь из темного ущелья. Нет, обо всех этих мыслях надо забыть, не чета он ей, нет и нет!

И потому от чая пугливо отказался, до того ли было в его смятенности. Маргарита Александровна ответила укором:

— Все равно я вас так не пущу. Вы мне еще ничего не сказали. Расскажите хоть наугад — как он теперь выглядит? Я не видела его уже пять месяцев, с самого Сандомира. А нагнала его еще за Днепром…

Да, крепко у них завязано, ни о чем этом Сухарев не знал. Он попал в дивизию из госпиталя полгода назад, срок вполне достаточный на войне, чтобы обрести фронтовую дружбу и довериться ей. Что знал он о фронтовом друге? Свой парень: с ним и за «языком» ходить, и выпить, и сплясать — что может быть выше такой окопной дружбы! Но теперь он слушал рассказ о другом Коркине и никак не мог соотнести его с тем, которого знал, потому что два этих образа никак не соприкасались в знакомый ему по окопной жизни. Впрочем, сейчас это уже не имело значения, пуля на всем поставила точку.