Брюс Федоров - Вестники Судного дня

Командир медицинской части, строгая и непреклонная доктор Вера Васильева, которую все боялись из-за железного характера, но и признавали её авторитет как большого специалиста в области полевой хирургии – все самые сложные операции она делала всегда сама, не доверяя скальпель своим молодым коллегам, – к этому молодому старшему лейтенанту почему-то проявляла наивысшую благосклонность, на которую была способна. Заходила к нему часто, придирчиво осматривала его ногу, прикладывала к ране дурно пахнущие мази и при этом что-то неслышно шептала себе под нос.

На исходе второй недели лечения Вера Васильевна, поправив на носу круглые, как маленькие блюдца, очки в тонкой оправе, смягчив наконец менторский тон и даже улыбнувшись, изрекла:

– Ну-с, молодой человек, всё очень неплохо. Нагноения в ране у Вас нет, а это уже хорошо. Надеюсь, что и дальше так будет. Любите танцевать? Ну вот и замечательно. Скоро сможете, – и, похлопав своими жёсткими ладошками по закрученной в бинты и пахнущей йодом ноге Фёдора, торжественно покинула его комнату.

Надо сказать, что разведчики во все времена всегда вызывали у других родов войск, не говоря о гражданских лицах, уважение, смешанное с долей восхищения. В воображении их жизнь, малопонятная и закрытая для непосвящённых людей, всегда протекала на острие лезвия, наполненная риском и боевыми приключениями. С этим можно было бы в основном согласиться, учитывая, что разведка – это глаза и уши фронта.

Командование, отдавая должное этим особым людям, как правило, проявляло к ним нетипичную для себя снисходительность и было склонно закрывать глаза на их вольности и отклонения от строгих уставных норм – вещь немыслимая, скажем, для славной матушки-пехоты. Оно и понятно. Разведка никогда не умещается в прокрустово ложе обычных команд и приказов. Разведка – это всегда импровизация, со своими специфическими законами, требующая от людей, посвятивших ей жизнь, особых творческих подходов и навыков.

В этот вечер Фёдор наконец решился написать письмо своей невесте. На столе, за которым он устроился с чернильницей и стопкой белой бумаги, громоздилась также увесистая горка писем в потертых конвертах.

– Это всё тебе, герой, читай, вникай, соображай, – ухмылялся начальник политотдела корпуса, вытряхивая из холщового мешка очередную россыпь треугольных и продолговатых конвертов. Тогда, недели две назад, когда старший лейтенант наконец обрёл способность соображать и нормально воспринимать окружающую действительность после второй по счету контузии, созерцание бесформенной кучи бумаги, в которой вместился весь тонкий мир чувств другого человека, потрясло Фёдора не меньше разорвавшегося поблизости снаряда. Значит, Татьяна помнила его всё это время, не забыла и писала ему чуть ли не каждый день. Писала в никуда, не получая ответа, пребывая в постоянной тревоге за него. Где он, что с ним. Ранен? Убит? Жив?

И вот теперь Фёдор Бекетов сидел за столом, склонившись над чистым листом бумаги. Его рука с перьевой ручкой то поднималась, то опускалась, втыкаясь острым концом пера в бумажный лист, и вновь в нерешительности замирала. Затем ныряла в приземистую чернильницу за новой порцией ржаво-фиолетовой жижи, чтобы опять бесцельно зависнуть в воздухе. На полу уже валялось несколько смятых в комок листов писчей бумаги. Ну не шло письмо. Хоть убей. Даже начальные, вступительные слова казались ему слабыми, обычными и малозначащими. А так хотелось сказать много. Неужели его душа настолько заиндевела, что уже не могла родить такие простые слова, что он любит её и другой у него не будет. Да, он человек войны, которая, как своенравная и ревнивая спутница, настолько крепко обвязала его, что не хотела отпускать от себя даже на время мирной передышки.

Фёдор хмурился от недовольства самим собой. Несколько раз вставал из-за стала и начинал мерить шагами комнату, прохаживаясь из угла в угол. Иногда останавливался, закладывал большие пальцы рук за поясной ремень и, покачиваясь, о чем-то напряженно думал, лишь изредка бросая косые изучающие взгляды на нетронутый бумажный лист. Может быть, на фронте окопная жизнь и дает солдату возможность отдохнуть душой в перерывах между боями и, согнувшись у чадящего пламени фитиля в медной гильзе от бронебойного снаряда, набросать сокровенные строки для дорогих ему людей, но в тылу противника, где враг везде, такой благостной возможности нет.

Занятый своими мыслями, Фёдор невольно вздрогнул от скрипа резко распахнувшейся входной двери. В проёме возникла крепко сбитая фигура Александра Панкратова. Бекетов с некоторым раздражением взглянул на своего друга, который излучал верх личного удовлетворения жизнью и нарочито не обращал внимания на лирическое настроение приятеля.