Брюс Федоров - Вестники Судного дня

Веденин приободрился и даже стал прикидывать по годам, что он должен сделать, чтобы пораньше вырваться из заключения. Удивляло только то, что даже бывалые арестанты отказывались устанавливать свои порядки, вели себя непонятно тихо и безучастно реагировали на происходящие вокруг них события. За общим обедом ели мало, вяло ковыряя ложкой в каше. Разговаривали также немного, больше как бы из одолжения. Мало что сообщали о своём прошлом и почти всегда отказывались говорить о будущем. Даже лингвистические шедевры тюремного жаргона звучали как-то слабо и неубедительно, как будто никто никому ничего доказывать не собирался.

Кто-то из сообразительных раздобыл где-то медную проволоку и свинтил из неё антенну, что позволяло ламповому, собранному из разных комплектующих частей радиоприемнику транслировать передачи на КВ-диапазоне, в том числе программы на русском и даже английском языках. Волна постоянно гуляла, дикторские голоса беспрестанно гнусавили, а музыка то прорывалась сквозь шорох помех, то опять на время исчезала. Но канал в большой мир был открыт, и это сильно оздоровляло общую обстановку. И удивительно, но местное начальство, которое несомненно давно уже прознало о наличии запрещённого технического устройства у поселенцев, этому не препятствовало или делало вид, что ничего не знает.

«Весьма странно, – размышлял Веденин. – Ведь спецпоселение – это не лагерь и не тюрьма. Условия более-менее. Кстати, работа в шахте не самая трудная. В стволах проложены рельсы, по которым надо вручную наружу выталкивать груженные породой вагонетки, а затем по горной дороге-бремсбергу с помощью лебёдок выводить их вниз и поднимать обратно наверх. Руда оказалась не самая плотная и довольно успешно вырубалась из горного массива. В основном заостренными кирками, а там, где было возможно, то и отбойным молотком. Несильно, но работала внешняя вентиляция, подавая в штреки свежий воздух, а работа с перерывом длилась тоже не как обычно, а всего часов пять-шесть.

Любопытная колония. Даже оркестр периодически играет. Здесь продержаться можно», – в сердце Веденина росла уверенность в благополучном исходе. В налаженный колониальный ритм он уже втянулся и успел разглядеть в нём целый ряд ценных преимуществ, одним из которых было знакомство с местной поварихой, тётей Варей.

– Ты не боись меня, голубок, – ласково приговаривала она, облапив большими теплыми руками тело Семёна. – Я добрая. Никто не жаловался. Сам понимаешь, жисть наша такая, а мне без женского дела никак нельзя. Уж пятый годок по лагерям мотаюсь. Пообвыклась. И тебе нужду справить надо. Забыл, поди, как это делается? Так это ничего. Я тебе помогу. Мужики в этом лагере какие-то квёлые. Только растревожат и в сторону. А ты парень молодой, ладный, до любви скорый. – Её полные щёки округлились в улыбке, небольшой нос со слегка вывороченными ноздрями сморщился, а выщипанные по лагерному обычаю и прочерченные чернильным карандашом тонкие брови сдвинулись к переносице. Она искренне жалела этого ещё очень молодого парня, который ни за что ни про что тянул невольничью лямку. И долго толстыми и влажными губами ласкала его никогда прежде нецелованное тело. Тюремная Мадонна. Эх, доля наша бурлачная.

Веденин привык к поварихе и, прижимаясь к её большим, как подушка, обвислым грудям, умиротворенный, затихал, забывая о том, зачем он здесь и что и почему делает. Эта уже немолодая сорокалетняя женщина с расплывшейся фигурой дарила ему забытые воспоминания о великом женском умении пожалеть и успокоить растерявшегося мужчину. Он давно уже утратил прежние юношеские мечты о светлой и необыкновенной любви. Растворились в памяти черты той прекрасной и такой же юной, как и он, девушки, которой собирался признаться, но так и не успел или не решился это сделать, в своем первом искреннем чувстве, когда уходил на войну. Теперь непреодолимые завалы пережитых испытаний навсегда отгородили его от далекой невинной жизни. Другие образы, других людей высоким тюремным частоколом стояли перед его глазами.

– Да и я уже не тот, Вера. Год простоял по пояс в морской воде. Думал, что у меня вообще ничего не получится, – и с благодарностью гладил рукой ее большой надутый живот, тучные бёдра и потом, чувствуя очередной прилив желания, заваливался между её всегда раздвинутыми ногами, всматривался в смеющиеся глаза и радовался, слыша её легкие постанывания. Это были для Семёна самые лучшие, самые естественные моменты обыкновенного человеческого счастья.