Михаил Прядухин - В тени больших вишневых деревьев

–

остаток сигареты,

набитой гашишем.

51

– Да нет, Героин, это на случай, если на червя рыба брать не будет, то тут опарышей можешь накопать, – отдышавшись от смеха, вставил свои две копейки Пожидаев, чем вызвал новую волну истерического хохота.

Тем временем Козлов молча, с опущенной головой продол-жал раздеваться и, сняв нательную рубаху, оголил свой торс. Мальчишки непроизвольно отступили на шаг назад и пре-кратили смеяться. На исхудалом теле, на котором можно было пересчитать все ребра, повсюду были синяки и кровоподтеки, но не это оттолкнуло пацанов, а зияющие язвы в районе пояса

и подмышек, кишащие бельевыми вшами.

– Твою мать, не хватало еще от Козлика бэтээров подцепить. Может, зря мы все это затеяли? Пусть трясёт горбом отсюда, а? – разочарованно спросил Игорь. – Я его, блин, за шиворот брал, – и он брезгливо стал вытирать руку тряпкой, которую взял со стола.

– Нет, продолжим, ты просто близко не подходи, – ответил Гера и добавил: – Снимай сапоги и штаны.

Козлов было хотел присесть, чтобы снять сапоги, но Сарычев выкрикнул:

– Стоять!

Балансируя на одной ноге, Андрей стащил первый сапог.

– Да ты охренел, Козлик! – подняв брови, скорее выражая свое удивление, чем претензию, выдохнул Пожидаев.

Дело в том, что, когда Козлов снял сапог, особой визуальной разницы не было:– нога была абсолютно черная. Вернее, не вся нога, а та часть ноги, где заканчивались галифе, – ступня

и лодыжка. Портянка на ней почему-то отсутствовала.

– А ну, снимай второй сапог, – рассматривая ногу, в при-казной форме добавил Сергей.

Вторая нога была такая же. А когда Козлов снял галифе, обнаружилось, что подштанников, как и трусов, на нем нет, и он оказался абсолютно голым. Рассматривая его, пацаны не-приязненно кривили губы: голени все в кровавых ссадинах – результат ударов сапогами по кости, в районе паха также зияли язвы, по которым бегали потревоженные бельевые вши.

– А как ты спишь в роте, Козлик? – удивленно спросил По-жидаев. – Как тебя пускают в палатку?

52

– Да никак, – вместо Андрея ответил Героин. – Его уже давно не пускают в роту, даже на разводах его нет. Он с утра до вечера на вещевом складе уголь колет, разгружает, перебирает.

А где спит, хрен его знает.

– Козлик, где ты спишь? – заинтересовался Сергей. Андрей молчал, опустив голову.

– Козлик, где ты спишь? Ты что, оглох? – повторил он. Тишина.

– Ты что, сука, терпение мое испытываешь? – не унимался обкуренный повар.

Но Козлов продолжал молчать, он лишь прикрыл свои ге-ниталии руками, стесняясь своей наготы и, очевидно, ожидая удара в эту область. Не понимали разведчики вместе с поваром, что никакие побои не заставят Андрея сказать, где то место, тот островок, в котором он прячется от равнодушных офицеров, от жестоких солдат, от человеческой злобы, издевательств, глумления, садизма, боли… Конечно же, в его убежище не было белых больших вишневых деревьев, не было шумной компании, беспричинно радующейся своей молодости и беззаботности. На его островке было одиночество, холод и голод, но в нем его никто не унижал, никто не бил…

– Ну, урод! – выкрикнул Сергей и, подскочив к Козлову, ударил его в тощую грудь.

Одновременно с глухим звуком от удара Андрей издал короткий стон и тут же накрыл свою худую грудь руками, по-хожими на плети. Пожидаев отступил на два шага и замер… В момент, когда он бил Козлова, их глаза встретились, и Сергей за сотую доли секунды увидел в этих больших глазах с длин-ными ресницами столько человеческой боли и страдания, что ему стало как-то не по себе. Это чувство начало бродить в его душе, обращаясь к его состраданию, которое спряталось под опьянением от гашиша, под напускной бравадой, под неписа-ным законом 12-го Гвардейского полка: «Бей кого ни попадя, чтобы тебя уважали».

Это был первый и последний раз, когда Сергей ударил «чмошника»1, да и впоследствии, будучи дедушкой, он ни разу не поднял руки на чижика. Эти огромные глаза с бездонной

1

Чмошник