Сергей Михеенков - Прорыв начать на рассвете

– Да я, товарищ доктор, честно сказать, уже и забыл.

Уголки её губ снова вздрогнули лёгкой усмешкой:

– Перестаньте болтать, товарищ боец, – сказала она. – Берите седло. А то пешком назад пойдёте.

– Видал? – толкнул Кудряшов старшину Нелюбина, когда они вынесли из сарая сёдла и начали примерять их к своим коням. – Ух, как она на меня глядела!

– Да будет тебе. Мечтатель, ёктыть…

– А вот гадом буду, если…

– Не по твоей губе ягода, – засмеялся старшина.

В другой раз старшина Нелюбин выпросил у Воронцова кусок сала. Сказал:

– Гостинец докторше, спасительнице моей отвезти. Я на неделю от своей пайки сала отказываюсь.

И Воронцов разрешил ему взять два куска.

– Возьми и мою долю. Они там голодают. Так что нам с собой побольше харчишек брать надо. Чтобы по чужому термосу своими ложками не греметь. Им и без нас ртов хватает.

– Понял.

Как-то само собой сложилось, что обязанности старшины легли на хлопотливого и заботливого Нелюбина. И он безропотно и старательно исполнял их, про себя как-то раз с насмешкой подумав: «Раз не дослужился в Красной Армии до лейтенантских кубарей, служи, Кондрат, старшиной».

Два раза в неделю они переходили линию фронта и переводили конный обоз, нагруженный медикаментами, продуктами и боеприпасами. Но их помощь в облегчении участи окружённых была настолько мала, что порою, в очередной раз добравшись до Науменок и увидев ещё сильнее опухших от голода санитаров, они впадали в отчаяние. Воронцов знал, что не только его группа, а десятки других лесными тропами в эти ночи тоже пробираются востока на запад, с юга на север, чтобы доставить в 33-ю хотя бы самое необходимое. Одновременно на полевые аэродромы садились лёгкие транспортные самолёты. Они доставляли снаряды, мины и почту. А назад забирали тяжелораненых. Но это не спасало армию от голода и нехватки самого необходимого, в том числе патронов и снарядов.

В последний раз, когда старшина перед уходом зашёл в госпиталь попрощаться, Маковицкая, будто предчувствуя неладное, сказала:

– Свидимся ль ещё когда, Кондратий Герасимович?

– Даст Бог, свидимся, Фаина Ростиславна. Гляжу я на вас, круги под глазами… Это всё от нездоровья, должно. Видать, мало отдыхаете. И Таня ваша тоже худющая, с лица спала. – И покачал головой. – Неужто не дадут приказ на выход? Что тут армии сидеть? Ничего уже высидишь. Немцы кругом.

Приказа на выход ждали все. И солдаты на передовой, и раненые в госпиталях, и санитары, и тыловики. Ресурс армии был давно израсходован. Суточный паёк в некоторых полках составлял два сухаря и две горсти пшеницы. Уже пошли в котлы гужи с конской упряжи и солдатские ремни. Маковицкая, как о нечаянной радости, рассказала о том, что на прошлой неделе санитары где-то в разбитом артиллерийским снарядом и полусгоревшем колхозном амбаре, под искорёженной молотилкой, нашли полмешка льняного семени. Несколько дней варили раненым отвар. Отвар получался тягучий, как кисель. И сами немного подкормились. «Эх, господи, господи…» – сокрушённо думал старшина Нелюбин, глядя на Маковицкую, на Таню, на санитаров. А раненые между тем всё поступали и поступали с передовой. Яков, будто ни к кому и не обращаясь, ворчал:

– А так-то ж вот… Так-то ж… Пока довезли его, с перебитой-то ногой, он ещё и обморозился. Горе одно. Одно за другим… Одно за другим… Их бы подкормить. А тут… раны киснут, гниют. Запах в палатах и дворах, особенно где тяжёлые лежат. Как в смерётной…

Маковицкая его строго одёргивала. Яков умолкал. Но ненадолго.

Когда возвращались назад, в одной из деревень, где тоже размещался полковой или батальонный лазарет, произошла такая история. Налетел одиночный самолёт, сбросил несколько мелких бомб, и осколком под Иванком, ехавшим в передовой группе, ранило коня. Коня своего за эти недели Иванок так полюбил, так к нему привязался, что, когда тот начал падать на задние ноги, он, не веря в то, что произошло, выпрыгнул из седла, намотал повода на руку и потащил изо всех сил, крича:

– Монгол! Монгол!

Но не удержать уже Монгола за поводья. Конь повалился на бок, забился, захрапел. Старшина Нелюбин подошёл к нему и вытащил из-за пазухи «парабеллум». Но стрелять ему не пришлось. Из домов выскочили раненые. Некоторые ползли на четвереньках, в одном исподнем. Навалились на Монгола, перерезали коню горло и начали кромсать куски свежатины. Всё произошло так быстро, что никто из отряда и сообразить ничего не успел, когда всё уже было кончено. Раненые пластали конину прямо со шкурой. Старшина поднял над головой пистолет, хотел разогнать их, чтобы снять шкуру и затем разрубить тушу, разделить всем поровну. Но Кудряшов окликнул его, махнул: уходим. И они поехали дальше. Иванка к себе на коня подсадил Турчин. Иванок плакал и назад уже не оглядывался – боялся. Через минуту от коня остались одни рёбра. А из домов ползли с топорами и берёзовыми поленцами, чтобы порубить для варева и остальное, карабкались к обглоданному остову коня те, кто не успел к главному разбору и кому не досталось мякоти.