Валерий Поволяев - За год до победы

Лепехин посмотрел на своего железного конягу искоса, усмехнулся с тихой печалью, ощущая жалость к безотказному механизму — железо железом, а этот металлолом он не променяет ни на какую другую машину, на ноги поставит, дырки залатает, новой фарой вооружит — не-ет, не променяет.

Четверо были уже совсем близко. Они шли, с безразличной сосредоточенностью разглядывая деревенскую улочку, останавливаясь у плетней, заглядывая во дворы, в зияющие дверные провалы банно пахнувших после пожара хатенок, в выклеванные огнем глазницы окон; шли словно отрешенные, перебрасываясь редкими неразборчивыми фразами, погруженные в себя, — вместе с тем готовые в каждый миг встрепенуться, залечь, открыть огонь.

Они поравнялись с избой, за которой укрывался Лепехин, и, не задерживаясь, прошли было дальше, как один из четверых, совсем еще мальчишка, белобрысый и крупноглазый, задиристо курносый, с яркой сыпью конопушин на лице, заморгал бесцветными ресницами, недоуменно уставившись в рубцы, выдавленные на снегу колесами мотоцикла; потом недоумение на лице стерлось новым выражением, он поскреб тыльной стороной вязаной из домашней шерсти варежкой нос, взрезал тишь тонким голоском:

— Гля… Чи, броневик?

— Чи, броневик! Чи, броневик! Недотепа! — шуганул его подвижный черноволосый человек, заросший щетиной по самые глаза. Голос его был зычным, с кавказской, когда акцент на «э», окраской. — Разве броневик такой след оставляет? Это мотоциклетка. С люлькой. Три колеса — три следа. Недавно прошла… Вон пятно автола свежее. Когда свежее, оно всегда вот такое коричневое, если несвежее, то по ободку синяя кайма проступает. Понял?

— Так точно, товарищ гвардии ефрейтор, если несвежее, то по ободку с синей каймой. — Белобрысый с силой пристукнул каблуками кирзачей, карабин сорвался у него с плеча, больно лягнул по ноге.

— В полную глотку не ори, — предупредил его «товарищ гвардии ефрейтор», не обращая на громкость собственного голоса никакого внимания. — Немцы близко, они дадут прикурить, если разоряться будешь. Продырявят за милую душу.

— Е-исть, — тряхнул головой белобрысый.

— Каладзе! Семенченко! — оборвал их третий, худой, высокий, с замотанным старым клетчатым шарфом горлом шепелявый человек. — Ба-азар! — Он отогнул капюшон, стряхнул прилипший к нему снег. К шапке вверх ногами — серп с молотом оказались перевернутыми — была прикреплена с кусочками застрявшей в железе эмали звезда.

Свои. Лепехин выступил из-за стенки, увидел, как в глазах белобрысого ширится, растет испуг, глаза делаются совсем как у совы, круглыми, и руки, крепко вцепившиеся в ложу карабина, беспомощно бледнеют, становясь прозрачными, младенческими. Черноволосый быстро вскинул автомат и направил темный, недобро сверкнувший глазок ствола на Лепехина.

— Убери оружие, — поморщившись, спокойно произнес Лепехин. — Давай, давай, дыркой вверх. Свой я…

Черноволосый, не мигая, пристально смотрел на Лепехина, и в темных, цепких, похожих на сливы глазах его можно было прочесть и угрозу и любопытство одновременно.

— Чем докажешь, что свой? — зычно поинтересовался черноволосый.

— Георгий, погоди, — остановил его высокий. — Сейчас разберемся. — Он задрал полу плащ-палатки, залез в карман брюк, достал кисет; из кисета, послюнявив палец, выудил оборвыш газетной бумаги — газета была немецкая, буквы готические — зажал губами, потом, подцепив на дне кисета щепотку табаку, высыпал на бумагу… Пока он все это проделывал, черноволосый держал Лепехина под автоматом. «Южный человек — недоверчивый», — говорил как-то Лепехину товарищ по разведке, карел Яакко Суумсанен, сам никогда, правда, не бывавший на юге, но по любому поводу имевший свое мнение, иногда правильное, иногда ошибочное, — наверно, прав был онежский лесоруб: недоверчивы южные люди. Ну какого черта держишь под автоматом? Высокий слепил тем временем цигарку, сунул ее в губы, старательно свернув кисет, разгладил складки на его вытертой бархатной поверхности, лишь потом отправил в карман, затем, долго шарив, вытащил кусок стальной подковы с надломленным ржавым торцом и обелесенный от постоянного пользования кремень; чиркнув несколько раз куском подковы по кремню, запалил пеньковую скрутку, подул на нее, прикурил, огонь же замял худыми пропеченными пальцами. Тусклые искры веером сыпанули на снег.

— Свой, говоришь? Откуда пришел? — простудно прошепелявил он.

Лепехин показал головой на снеговую равнину, распластанную за деревенской околицей, на растворенную в туманной пелене далекую высоту и поле, где остался Старков.