Андрей Дышев - Обреченный

– Нет, не в госпитале. Раньше.

Стас начал подкачивать грушу.

– Ну-ка, напряги извилины, где ты это видел? Какие ассоциации с кровью на стекле?

– Неприятные.

Шелестов смотрел в окно, но перед его глазами все еще тянулись, похожие на дымок, струйки крови на стекле пробирки. И на какое-то мгновение он увидел крохотное мутное окошко, разлетающееся на узкие треугольники осколков, и размазанное по ним жирное кровяное пятно… Он тряхнул головой.

– Осторожнее, – попросил Стас. Он смотрел на секундомер. Потом снял манжетку. – Ну, работай головушкой, работай!

– Все, Стас, снова пустота. Шелестова.

– Это была весточка из темного пятна твоей памяти. Причем, самая яркая. А прочнее всего удерживается в нашей памяти то, что не соответствует прогнозу и ожиданиям. Кровь на битом стекле в твоем случае – нечто неординарное, из ряда вон выходящее.

Стас пристально смотрел в глаза.

– Не вижу в этом ничего неординарного.

– На первый взгляд ты прав, ничего неординарного. Но наш мозг – штука своеобразная, у него своя логика. С тобой произошло нечто, где кровь и стекло сыграли не свойственную им роль, и в твоем сознании запечатлелись как предметы, выходящие из привычного представления о них.

– Какой сделаем вывод, Авиценна?

– Тебе надо докапываться до истины.

– Что ты называешь истиной?

– Надо вспомнить все, что с тобой произошло.

– Это невозможно.

– Все возможно. Собирай по крупицам островки памяти и рассматривай их на предмет несоответствия логике. Вот стекло. Оно сыграло какую-то особую роль в твоей истории, это не просто прозрачный острый предмет в нашем понимании. Оно играло несвойственную ему роль… Больше ни в чем голова тебя не беспокоит?

– Побаливает иногда. Если душно. Или накурено. Или холодно.

– А утром, после сна?

– И утром бывает, особенно, если накануне приходилось употреблять.

Потом Шелестов отжимался от пола, приседал, подносил ноги к голове. Между каждым упражнением Стас замерял ему давление. Когда, наконец, Шелестов сел на топчан уже без всякого желания двигаться, Стас повел его проверять сердце.

Этажом ниже он обвешал его оголенное тело электродами и заставил сесть на велоэргометр. Самописец рисовал горы, ущелья, островерхие пики, плато, трещины и контрфорсы. Стас, просматривая кардиограмму, ничего не говорил, и лицо его ничего не выражало.

– Я скоро умру? – полюбопытствовал Шелестов, сползая с велосипеда.

– Нам еще осталась компьютерная томография, – вместо ответа сказал Стас.

Шелестов опустился еще этажом ниже. Внезапно он встретил ту девчонку из туристского клуба, невесту Стаса. От удивления он остолбенел. Даша не сразу узнала его, намек на улыбку скользнул по ее губам. В белом халате и шапочке она казалась старше и строже. Шелестов успел рассмотреть ее лицо. Чуть выше уха, рядом с тонкой и прямой бровью, он заметил алый рубец. Под мышкой девушка несла толстую папку, из которой вылезали хвосты бумаг. Они на секунду остановились друг против друга.

– Вы мне дали счастливый билет, – сказал Шелестов.

И она быстро пошла по коридору, а Шелестов подумал, что работать вместе с невестой в одном учреждении – неблагодарное дело, серое прозябание под вечным колпаком и надзором.

В сумрачном кабинете миловидная женщина ласково сказала ему:

– Наденьте фартук.

Тяжелая эта одежка удивительно напоминала бронежилет. Шелестов заулыбался. Женщина тоже улыбнулась, потом поднесла к настольной лампе медицинскую книжку, в которой Стас что-то написал, и стала читать. Потом перечитала ее еще раз. Шелестов следил за ее лицом. Женщина перестала улыбаться.

– Результаты томографии срочно нужны? – спросила она через минуту. – Что сказал Станислав Федорович?

– Ничего не сказал. Вряд ли они нужны срочно, – ответил Шелестов, почесывая затылок, который от процедуры почему-то заныл. – Мы со Станиславом Федоровичем завтра улетаем в Крым. А вот когда вернемся…

– Хорошо. Тогда пусть Станислав Федорович сам их возьмет, когда вернется.

Шелестов поднялся к Стасу. Врач был занят тем, что быстро писал мелким неровным почерком в тетради-книжке.

– Когда ты объявишь мне приговор?

– Ты считаешь, это дано врачам?

Лисков, сухощавый, сорокапятилетний полковник почти двухметрового роста, с грубым лицом, которое, как казалось, высекли из деревянной чурки тупым топором, восседал за столом, сильно поддавшись вперед.

– Я этого следака урою! – низким голосом рычал Лисков. – Ты слышишь, Саня! Я ему матку выверну! Я ему ноздри разорву!! Он так и сказал, что я накатал на тебя бумагу? Вот же падла!