Сергей Скобелев - Дальше фронта…

Сидеть под арестом было невообразимо скучно, и оттого всего на второй день вечером Рыков глубоко «сел в галошу». И сделал это совсем простым способом, легко согласившись отлучиться к пулемету: расчет никак не мог справиться с очередной поломкой. Внешняя легкость решения подкреплялась веским самооправдательным мотивом: не к девицам же он побежал, право слово…

Как назло, именно в этот момент на Высокую прибыл генерал Кондратенко, обходивший позиции в сопровождении полковника Третьякова. И, уж, конечно, поручик немедленно попался им на глаза. Выслушав бравый рапорт, генерал снял фуражку, отбил по донышку пальцами некое подобие марша, и как-то очень по-домашнему обратился к полковнику:

– А что, Николай Александрович, не многовато ли у вас в полку поручиков Рыковых?

– Прошу простить, но не вполне понимаю…

– Все просто: один в госпитале, один под домашним арестом и еще один только что рапортовал нам, что занимается исправлением пулемета. Это уже трое. Кроме того, еще один поднял в геройскую атаку гарнизон форта, а другой вообразил себя неким Цицероном, и не без успеха витийствовал перед репортерами… Три плюс два – уже пять?

Сильно озадаченный полковник некстати брякнул:

– Так у него же кузен на «Полтаве» …

– Александр Николаевич? Как же, знаком-с. Желаете сказать, что он-то и преподавал поручику уроки риторики? Говорят, будто морские в словесности супротив нас, пылеглотов, что столяр супротив плотника. Итак, вернемся к вопросу: не многовато ли – Рыковых?

Поручик уже понял, что происходит форменная выволочка, но, право, какая-то очень и очень странная, а полковник и вовсе уже не знал, что могло бы явиться решением подобной арифметической задачи.

Кондратенко водрузил фуражку на голову, лихо заломив козырек, а в его глазах уже откровенно запрыгали веселые чертенята.

– Ладно, господа офицеры, шутки в сторону. То, что господин поручик сам-один, понятно. Однако же во многих лицах… одно из которых, уж простите за каламбур, ему и вовсе не к лицу…

Генерала в войсках любили солдаты, без лести не в шутку уважали офицеры, и Рыков понял, что вот-вот покраснеет, как кадет, застуканный за разглядыванием «французских карточек» в ретираде… Все сущая правда. Из госпиталя – сбежал, да и перед репортерами, по совести, говоря, расписал господ интендантов в последних выражениях, но к «военно-морской терминологии» не прибегал, тут уж навет!

– Господин поручик! Мною принято решение назначить вас временно исполняющим обязанности начальника пулеметной команды полка. Поздравляю вас штабс-капитаном! И из-под ареста освобождаю. Временно. Вернетесь отбывать наказание, – Кондратенко демонстративно щелкнул крышечкой «брегета», – в шесть часов вечера, после войны. Приказываю завтра, к девятнадцати ноль-ноль, прибыть в офицерское собрание дивизии на заседание Георгиевской Думы. Вольно!

«Генерал-адъютанту Стесселю.

Я разрешаю каждому офицеру воспользоваться предоставленною привилегией возвратиться в Россию, под обязательством не принимать участия в настоящей войне, или разделить участь нижних чинов. Благодарю вас и храбрый гарнизон за доблестную защиту.

Николай».

Генерал Кондратенко был убит 2 декабря на укреплении № 2, вместе с ним погибли восемь офицеров его штаба и форта. Знай японцы, кто именно из канониров выпустил именно этот снаряд – осыпали бы наградами.

С этой смертью судьба Порт-Артура была уже решена, потому что другого такого командира в крепости не было. Не было другого генерала, готового стоять до последней крайности, до смертной черты, и даже заступив за нее – все равно стоять!

И – не верно. Про таких не говорят «убит»! Про таких говорят – «пал смертью храбрых», и иначе сказать преступно невозможно.

После войны прах героя был перезахоронен, и он упокоился в Санкт-Петербурге, под сенью Александро-Невской лавры. Там же, где лежит Суворов.

Команду «Варяга» – да, встречали на родине как героев. Все офицеры были удостоены кавалерства ордена Св. Георгия; все нижние чины, даже штрафованные, награждены Георгиевским же крестом.

Повсюду гремел марш «Наверх вы, товарищи…» Восхищенную общественность ничуть не волновало, да и мало кто знал и задумывался о том, что слова-то написаны подданным Австро-Венгерской империи. И быстренько, очень и очень вольно, переведены некой русской окололитературной «барышней-эмансипе». К чему задумываться о таковой ложке дегтя в бочке меду? Музыку-то, в конце концов, нафантазировал природный русак…