Богдан Сушинский - Заговор обреченных

– Но что будет дальше, господин генерал? Гофакера арестовали прямо на квартире. Вслед за ним взяли полковника Линстона. И еще мне сказали, что Оберг сместил своего, как я понимаю, заместителя, Бемельбурга.

– Ну за смещениями и арестами дело теперь не станет, – отрешенно пророчествовал генерал, с тревогой думая о вернувшейся в Германию семье. – Группенфюрер точно определил, с кого следует начинать. С Гофакера, который знает об этом путче столько, что, зная все это, любой другой на месте подполковника полез бы в петлю.

– Гофакер не решится на это, – скорбно повертел головой полковник Хуберт.

– Не решится, – согласился генерал. И неожиданно вспомнил фразу, пришедшую ему в голову вчера вечером, когда казалось, что успех операции «Валькирия» обеспечен, а потому он отваживался на самые важные шаги: «Решительным нужно быть только тогда, когда ты способен оставаться решительным до конца».

Впрочем, вчера он не придал этой мысли какого-то особого значения. Истинный смысл ее открылся Штюльпнагелю только сейчас: «…когда ты способен оставаться решительным до конца».

Многие ли из тех, кто присоединился к организаторам путча, могли подтвердить, что они в состоянии оставаться настолько решительными? Мог ли утверждать это он сам?

Отправившись к себе на квартиру, находившуюся в том же здании, что и резиденция, Штюльпнагель принял ванну, старательно побрился и сменил белье.

«А ведь ты готовишься к смерти, – сказал он себе, глядя на отражавшееся в зеркале увядшее, посеревшее, совершенно незнакомое и чужое ему лицо. – Не к аресту, а к смерти. Вот чем обернулась вся твоя авантюра. – Еще с полминуты он присматривался к себе, словно психиатр к новому пациенту. – Надо держаться, – объявил он себе то единственное, что способен объявить абсолютно безнадежному пациенту любой из врачей. – И не торопись. Не делай опрометчивых шагов. Возможно, еще не все потеряно. До суда и расстрела генералу Обергу оставалось не более пяти-шести часов. Поспеши он уйти из жизни, вместо него арестами в Париже сейчас бы занимался другой «фюрер». Так что выжди, не торопись…»

Штюльпнагель налил себе рюмку коньяку и, прежде чем выпить, прошелся взглядом по своему домашнему кабинету. Это была даже не комната, а небольшая каморка – генерал терпеть не мог просторных комнат, больше похожих на танцевальные залы, нежели на жилье; по полкам своей, тщательно подобранной библиотеки: на немецком, французском и английском… Многие ли из генералов могли похвастаться способностью читать на основных европейских языках?

Он прощался. Он любил эту комнатушку, интимно тесную, но обставленную таким образом, что все в ней создавало атмосферу рабочего уюта: кресло, диван, книжные шкафы, телефон, вазы… О, вазы – его особое пристрастие. Они везде – на столе, на окнах, шкафах… Ажурные, разноцветные, созданные безвестными мастерами в разных концах света.

Штюльпнагель не считал себя коллекционером. Как не ощущал и особой привязанности к вазам. Не изучал их, не описывал, не интересовался историей появления этого сугубо обыденного комнатного предмета в быте человечества. Просто они почему-то нравились Штюльпнагелю. Он покупал любую, которая бросалась ему в глаза, и, всегда довольный покупкой, нес домой.

– Господин генерал, только что стало известно, что арестован подполковник Линк. Звонила его жена. Она просит вступиться за мужа.

– И вы решаетесь передавать мне подобные просьбы, Хуберт? – укоризненно упрекнул его генерал, выпивая очередную рюмку коньяка. – Вы ведь понимаете, что я уже ничего не смогу сделать ни для Линка, ни для остальных офицеров.

– Поэтому-то, когда позвонил один из друзей Гофакера, я и не решился обратиться к вам. Но отказать Ирме Линк я не мог.

– Еще бы! – хмыкнул генерал. – Отказать Ирме Линк. Эта заводная золотоволосая красавица умудрялась сводить с ума каждого, кто набирался глупости очарованно взглянуть на нее. – Находитесь у телефона, Хуберт, должны позвонить из Берлина. И вот еще что: прикажите водителю готовить машину.

– Для поездки в Берлин? – осипшим голосом поинтересовался адъютант.

Генерал помолчал, затем, прокашлявшись, неохотно подтвердил:

– Будем считать, что в Берлин.

– «Будем считать»? – машинально повторил адъютант, окончательно разочаровываясь в таком влиятельном и грозном еще вчера генерале.

Положив трубку телефона, Штюльпнагель вновь налил себе коньяку и, усевшись в кресло, прокрутил в памяти события минувших вечера и ночи. Нет, он не выискивал в этих воспоминаниях чего-то такого, что могло бы послужить ему оправданием. Знал, что никакого оправдания по поводу свершившегося попросту не существует в природе.