Ванда Василевская: Том 2. Земля в ярме. Радуга

Зеленый, шумящий, широкий был здесь мир, стлался низко по земле, растекался склонами пологих холмов, зеленой волной сбегал к Бугу.

Но граф Остшеньский ничего не видел. Он знал на память все повороты дороги, широкую просеку среди лесов, прильнувшие к земле поселки. Он знал, что, если взглянуть с башни костела, остшеньский дворец с его постройками выглядит, как огромный гвоздь, вбитый в живое зеленое тело земли. Сверкает на солнце плоская шляпка гвоздя — блестящая железная крыша дворца… Но сейчас граф Остшеньский видел лишь один блеск — серебристый блеск сыновнего гроба.

Здесь, на стене, висели когда-то портреты троих его детей. Портрет Зузы он не разрешил писать тогда, давно, когда приезжал художник и писал портреты. Портрет Бруно был снят со стены, когда случилось то, первое после появления на свет Зузы, несчастье в остшеньской усадьбе. Вскоре вслед за Бруно отправился и портрет Юзефы, и граф даже не знал, где они. Быть может, их спрятала графиня Остшеньская — ей-то было все равно, что там и как.

Теперь голубыми глазами смотрел со стены умерший сын. В эти глаза влюбилась маленькая пани Гоцлавская, в голубые глаза под темными бровями. Холодно было лицо младшего сына, чуждо смотрели на отца голубые глаза. Чуждо было лицо того, кто из всех троих предал его наиболее страшно, наиболее мучительно. Ведь он был последним.

Откуда-то издалека донеслось заунывное пение, и граф Остшеньский содрогнулся. Это пела Зуза, младшая из четверых. Он провел рукой по лбу. Как болит голова!

Внизу загремели колеса. Наконец-то они уезжают. Не было здесь лишь маленькой пани Гоцлавской. Видимо, она уехала прямо с кладбища — маленькая пани Гоцлавская, которая была влюблена в умершего.

Он тихо открыл дверь и стал спускаться. Осторожно, прислушиваясь, чтобы не встретиться с Зузой. Невыносимой была мысль, что придется увидеть ее плоское одутловатое лицо, водянистые глаза и глуповатую улыбку на толстых губах. Но Зузы поблизости не было. Граф миновал коридор и боковой дверью вышел из дому к хозяйственным постройкам.

Всюду были зелень и золото. Ясное небо горело чистейшей лазурью. Солнце медленно клонилось к закату, но в воздухе еще не чувствовалось признаков вечера.

Он медленно шел по тропинке между живыми изгородями подстриженного боярышника. В какой-то момент в нос ударил острый знакомый запах. Ему показалось, что сейчас это самое важное. За оградой послышался голос инженера Габихта. Он толкнул калитку и вошел. Габихт смутился. Неуверенно смотрел в лицо старого хозяина. Но Остшеньский словно не видел смущения инженера. Он подошел к первой клетке и стал внимательно рассматривать маленькую лисичку. Острая мордочка была окружена серебристыми брыжами, иней серебряных жестких волосков выделялся на темном фоне шелковистого меха.

Граф долго смотрел на маленькую лисичку. Зверек поднял мордочку, и топазовые глаза на мгновение встретились со взглядом человека.

— Ну, как она, ест?

Маленькой лисичке несколько дней было не по себе.

— О, уже совсем хорошо, господин граф, — почтительно ответил инженер, и граф медленно пошел вдоль клеток, продолжая свой ежедневный осмотр.

Казалось, что он уже ничего не помнит. Но он помнил. Слишком хорошо помнил. Резкий лисий запах пронизывал воздух. Из открытого склепа в лицо графа Остшеньского все время веяло затхлым, холодным дыханием — запахом гнилой листвы, запахом паутины, запахом сырости и тления. Этот запах чудился ему повсюду — по дороге с кладбища домой, у расцвеченных летней роскошью клумб, у себя в комнате наверху. Лишь сейчас среди запаха зверей, пронизывающего, победно захватывающего пространство, в ноздрях исчез тот запах, который был смрадом смерти.

Он долго ходил вдоль клеток, но в сущности ничего не видел — так же, как раньше из окна, сквозь зеркальные стекла.

Если бы он даже смотрел тогда внимательно, все равно не мог бы заметить там — далеко, за кольцом лесов, за пятнышком Калин — женщины на песчаной дороге. Из далекого мира, утопающего в голубой дымке, она шла в эту сторону по направлению к Калинам, а значит, приближалась и к Остшеню, к зеркальным окнам угловой башенки.

Но граф Остшеньский не знал о ней. Отсюда, из окна, она не была даже пятнышком на дороге, даже булавочной головкой.

Анна едва тащила ноги. Ей жгло глаза, озноб холодным градом скатывался по спине. И, что хуже всего, в ногах, в бедрах она чувствовала рвущие, мучительные боли.

— Это от ходьбы, это еще не то, — твердила она пересохшими губами. И все же в глубине души она знала, в глубине охватывающего ее ужаса она находила неопровержимую уверенность, что это именно «то».