Лотар-Гюнтер Букхайм - Крепость

В балконной двери противно дребезжит стекло. Господи! Ну, когда же закончится этот шум моторов? Никогда ранее не слышал шума стольких самолетных двигателей. Старик все верно предчувствовал. Ему поступало так много радиосообщений, что, конечно же, сыграло свою роль…

Лежать! Командую себе. Просто лежать во всем своем дерьме и грязи. Я уже полностью спекся. Все пережитое было для меня уже слишком.

А внизу эта беседа свиней с красными от попоек рожами? Из них никто не знает, что такое качаться как на качелях, когда глубинные бомбы взрываются за бортом. В этот момент даже задница мгновенно покрывается потом. Жить припеваючи, в неге и роскоши — это худший сорт жизни на такой бойне.

О том, что мы вернулись, Томми, скорее всего еще не знают. И если мы были объявлены ими как затонувшие, и если связи Симоны противной стороной еще функционируют — а она всегда давала мне это понять — если это так, то … ну, конечно! Конечно, логично, что в таком случае она и не появилась в Сен-Назере, когда мы вернулись на базу из похода. Голова идет кругом. Пытаюсь анализировать происшедшее дальше: если все сложить вместе, то выходит, что она имела информацию о том, что мы не вернемся, ведь только в этом случае она осмелилась бы пригласить в дом всю эту надутую банду чванливых свиней. Или не так? Но как — за все богатства мира хотел бы я знать — как ей удалось все это устроить? Опять этот надоедливый шум. А может быть у меня уши не в порядке? Сильно встряхиваю головой и тут замечаю: шум доносится не с улицы, а из зала внизу.

Он теперь сосредоточенно смотрит на убегающую под колеса дорогу и молчит.

Спустя некоторое время говорю:

— Полагаю, в этом что-то есть, — а про себя добавляю: А что может быть иное, как не беда? Ведь если я соглашусь остаться в Берлине — тогда прощай флот и прощай Бретань!

— А может тебе всего-то и надо нарисовать Юпа? — говорит Старик, и продолжает:

— Ну, как командующего подлодками ты рисовал: с листом бумаги в правой руке — приказом о боевом выходе или что-то в этом роде — и очень мощного человека!

— Ах, это был всего-то набросок — мелом и красным карандашом….

Старик кивком принимает это мое объяснение, и делает это так, словно стремится навсегда покончить с разговором о Берлине. Наконец выезжаем на простор и мчимся вдоль моря. Старик выбрал тыловую дорогу, которая короче прибрежной, захватывающей каждую бухту. Чтобы справиться с охватившем меня волнением, пытаюсь сконцентрироваться на мелькающем вокруг ландшафте, и словно в первый раз всматриваюсь в окружающий пейзаж. Старик откашливается и вновь начинает:

— Я вот чего не понимаю: что ты имеешь против радиорепортера? Ведь в высшей степени благородно с его стороны, что он предоставил мне в распоряжение свою машину.

— Ты так думаешь, в самом деле?

— Ну, иначе нам пришлось бы ехать автобусом.

— Но тогда им не удалось бы так быстро выдавить тебя в Пен Авель.

— Я не позволю никому меня куда-либо выдавливать.

— Однако тебе придется! Репортаж такого героя-обладателя Креста с Дубовыми листьями из боевого похода — это вполне в духе наших радиорепортажей. Такие ребята засунут тебе микрофон, куда захотят.

— Опять эта твоя военная косточка! — с издевкой парирует Старик.

— О господи!

Старик замолкает. Минутой позже он вновь спрашивает:

— Я не очень гоню?

— Очень. Но ты можешь и спокойнее ехать. Ибо лучшего подарка для репортера, готовящего доклад командиру бригады, как то, что мы с тобой разбились в лепешку, не придумать.

Старик насуплено молчит. Затем меняет тему:

— Ты полагаешь, у меня недостаточно силенок, чтобы стать командиром флотилии? — Эти слова его звучат так, словно он пытается утешить меня. — Когда ты отчаливаешь? Я имею в виду, когда ты должен уехать?

— Уже завтра вечером.

— Уже завтра?

— Да. Они ждали нас гораздо раньше.

— Четырьмя днями раньше…

— А теперь приходится спешить. Я ведь должен еще в Париж сообщить.

— Вероятно, тебя подготовят там к поездке в Берлин.

— А дьявол его знает!

— Ну, уверен, ты скоро вернешься.

— Тебя-то здесь уже не будет.

— Бабушка надвое сказала. Девятка еще не освободилась.

— Девятка — это же Брест?

— Да. Брест. Смешно: там начиналась моя военная карьера.

— Ну да. С атаки на эсминцы. Как назывались твои?

— Гальстер и Лоди.

За разговором я даже не заметил, что мы находимся уже на нашей авеню — на широком прибрежном бульваре. Тут-то уж Старик гонит во всю катушку. В тайне, мне было даже очень приятно, что он, вопреки своей натуре, так много говорил. Спустя несколько минут мы въезжаем на щебеночную дорогу, ведущую в Пен Авель. Радиорепортер стоит в дверях раскинув руки, словно гостеприимный хозяин. Проклятье! Как это ему удалось? Он, что — второй Кресс? Старик хорошо знает дорогу: короткая лесенка наверх и вот она — наша угловая комнатка. Едва мы уселись в отвратительные, глубокие, кожей обтянутые кресла, заявился господин Кресс со своей речью. Потирая руки, выперев вперед острый кадык, он с видимым удовольствием начал свое представление. Несмотря на то, что я прикрыл ладонями уши, все же слышу его помпезную речь: