Лев Софронов - На войне я не был в сорок первом...

— Какой же ты музыкант? — удивляется Мишка.

— Оперетта — легкомысленный жанр. Мне по душе серьез­ная музыка, — солидно высказывается Воронок.

— Ты, Сашок, неправ! — У Мишки загораются глаза. Сейчас они схватятся в словесном поединке. Так бывало не раз. Мне кажется, что в этом споре прав Мишка. Но я не вмешиваюсь в их разговор. Мне стыдно, что я заснул в театре...

Квартира Ивана Михайловича оказалась похожей на музей. Сколько там было картин, статуэток, портретов знаменитых людей с дарственными надписями!

Мы двигались по ковровой дорожке в благоговейном мол­чании, боясь невзначай задеть какую-нибудь хрупкую фигур­ку. И все-таки Сашка Воронок умудрился кокнуть небольшую чашечку, на которой были нарисованы скрещенные голубые мечи. Сашка так стремительно кинулся собирать осколки, что со стороны казалось, будто он упал на колени перед Иваном Михайловичем.

— А, пустяки. Сущие пустяки. Посуда бьется к счастью, — небрежно махнув рукой, сказал профессор.

Много лет спустя я узнал, что чашечка эта была из очень редкой коллекции фарфора. За такую чашечку знаток и люби­тель не задумываясь заплатил бы огромные деньги. Но в этот раз все мы поверили, что разбитая чашка — безделица. Очень уж искренний голос был у профессора.

Ивану Михайловичу не терпелось послушать Мишку. И Мишка оправдал его ожидания. Сначала он пел под акком­панемент Сашки Воронка. Потом профессор сам сел к роялю и стал играть, посматривая на Мишку счастливыми глазами. Мишка малость освободился от смущения, и его хрустальному голосу уже стало тесно в небольшой квартире.

— Ну, хватит! — сказал наконец Иван Михайлович.

— Да он может еще три часа петь! — закричали мы с Во­ронком.

Профессор строго посмотрел на нас, и мы сразу замолчали.

Ему виднее. На то он и профессор.

— Согласны стать моим учеником? — спросил Иван Михай­лович у Мишки.

— Еще бы! — одновременно сказали мы с Воронком.

— Согласен, — тихо сказал Мишка.

— Предупреждаю — учитель я жестокий. Так требует истинное искусство. Прошу не роптать, если покажется очень тяжело.

Петь — и тяжело. Смехота! Я заулыбался, а Мишка опять повторил:

— Согласен.

— Консерватория в эвакуации. Я вот остался в Москве. Стар стал. Так что заниматься будем у меня. Три раза в не­делю. Сможете?

— Смогу.

— И отлично-с! А теперь я угощу вас кофейком. Довоен­ным.

Мы пили кофе из затейливых чашечек с синими мечами и говорили об искусстве.

— Истинное искусство живет вечно. Ему не страшны испы­тания временем. В Третьяковку захаживали? Значит, любова­лись и Репиным, и Саврасовым, и Левитаном. Почему живы эти художники в своих картинах? Потому что их картины — истинное искусство. Когда-нибудь помру и я. Но надеюсь - за­метьте, только надеюсь, а не убежден, что останусь жить в своих учениках. В таких, как Миша. Видите портреты? Все это мои ученики. Они приходили ко мне такими же неумелыми и неопытными, как Миша...

Мы с Воронком переглянулись. Мишка — неумелый! Да он сто певцов за пояс заткнет.

— Да, да неумелыми! Сырыми, если хотите знать. Но я де­лал из них певцов. Таких, которыми может гордиться Россия. Простите мое старческое тщеславие, но мне хочется думать, что это именно так.

Мишка смотрел на Ивана Михайловича, как на бога. Миш­ка забыл про кофе и слушал профессора, перестав дышать.

— Ну, ну, — сказал Иван Михайлович, — кофе остынет. А вы, други, тоже навещайте меня. Я ведь одинок. Вам это трудно понять. У вас — общежитие. А меня только эти кар­тины.

— Надо было вам эвакуироваться, — сказал Сашка.

— Предлагали. Чуть насильно не увезли. Но, как видите, отбрыкался. Я — старый москвич. Мне без московского воз­духа не жить...

Он задумался.

— Есть даже такая болезнь — ностальгия. Тоска по родине. Вот Федор Иванович Шаляпин... Вы думаете, ему было легко вдали от родины?

Мы услышали от Ивана Михайловича много интересного. Мы сидели у него, забыв о времени. Он решил проводить нас и стал одеваться. Обвязал горло пушистым шарфом и тут же спросил Мишку:

— А у вас, Миша, есть кашне?

— Ремесленникам только наушники положены, — сказал Сашка.

Профессор ушел в другую комнату и вернулся с новым шар­фом.

— Возьмите, — сказал он Мишке, — вам нужно беречь свое горло.

Мишка пробовал отказаться, но из этого ничего не вышло. Пришлось взять подарок.

Мы спустились по лестнице. Иван Михайлович кивнул на надпись «Бомбоубежище» и спросил: