Александр Андреев - Очень хочется жить. Рассудите нас, люди

— Что ты, Женечка! И не думай. Ничего, кроме ссоры, из этого не выйдет, это я доподлинно знаю. Если Серафима так постановила, то так и будет, и никакой маршал приказ ее не отменит. В доме старше ее человека нет. Она глава и командир, и все ей подчиняются. Так уж заведено. Ты же это знаешь, Женя. И не начинай. Ты лучше постарайся петь как следует, не серди ее.

— Ладно, пойду петь, — сказала я, — хоть мне и тошно петь. Понимаешь, тошно, няня!..

Сигизмунд Львович забавлял меня своей чрезмерной старательностью. Похоже, он и в самом деле намеревался сделать из меня певицу. Наивный младенец! Это был щупленький, страшно нервный и вспыльчивый человек с небольшими усиками, похожий на Чарли Чаплина. Кроме музыки, Сигизмунд Львович, по-моему, ничего в жизни не знал и знать не желал. Подбежав к инструменту, он крутил винтовой стул, сперва вверх, потом вниз, садился, вскакивал и опять крутил. Нотные листы раскрывал, как волшебную книгу, а клавиши поглаживал, как пальцы любимой женщины. Повернув ко мне лицо, он шевелил усиками.

— Ну-с, девочка, приготовимся…

И начинались мои мучения!

Сегодня Сигизмунд Львович меня особенно раздражал: придирался, заставляя повторять одно и то же по нескольку раз, непоседливо крутился на стуле, кивал головой и тут же страдальчески морщился, как от зубной боли.

— Может быть, отложим сегодня? — Я заискивающе улыбнулась учителю.

Сигизмунд Львович вскочил, вспылив, глаза его округлились и как будто порозовели.

— Опять? Нет, сударыня, я не намерен совершать такие путешествия, чтобы услышать ваше очаровательное «отложим»! Извольте заниматься. — Он покосился на маму и недовольно пошевелил усиками.

Мама оторвалась от бумаг, взглянула на меня поверх очков и уронила сдержанным голосом:

— Евгения…

Я прекрасно знала, что может последовать за этим медленно произнесенным словом, и поспешно обратилась к учителю:

— Ну, пожалуйста, Сигизмунд Львович…

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила…

И эта злосчастная урна, и мой голос, оплакивающий ее, надоели мне до чертиков!

Сигизмунд Львович резко оторвал пальцы от клавишей и опять вскочил.

— Что с вами? Вы совершенно не слышите, что поете! — Он в изнеможении сел и, ослабив узел галстука, расстегнул ворот рубашки.

Я виновато улыбнулась:

— Простите…

Мама строго, все так же пристально наблюдала за мной поверх очков, пыталась догадаться, что со мной происходит. Сигизмунд Львович повернулся к инструменту и попросил:

— Пожалуйста, Женя, повнимательнее…

В это время в зал вошел папа. На свете, наверное, нет человека более красивого, чем мой папа, добрый, застенчивый мой генерал с синими глазами и седой головой. Громадный, он очень осторожно, на цыпочках, чтобы не производить шума, направился к маме. Сигизмунд Львович, заметив его, встал и поклонился.

Воспользовавшись паузой, я подбежала к папе, закинула руки ему за шею и шепнула, поцеловав в щеку:

— Папа, ты меня любишь?

Он по-солдатски вытянулся, руки по швам, и отчеканил — он не был лишен юмора:

— Так точно, люблю! Зачем вам мое признание?

— Просто захотелось заручиться твоим расположением.

Мы рассмеялись. Мама с осуждением покачала головой:

— Как дети!..

Папа понял, что помешал занятиям, кивнул учителю:

— Извините, Сигизмунд Львович. Ухожу…

Мама вышла из зала следом за папой. Я вернулась к учителю и посмотрела на часы, стоявшие на камине. «Урну с водой уронив», — запела я. Вдруг голос мой дрогнул и оборвался — в прихожей зазвонили. Мама вернулась за бумагами.

— Кто пришел? — спросила я.

Мама равнодушно ответила:

— Молочница.

И ушла.

АЛЕША: После того как я позвонил, пришлось подождать. С крылечка сошла женщина и, шаркая по цементной дорожке огромными, не по ноге, ботинками, затрусила к калитке. Была она простоволосая, лицо в лукавых морщинках, взгляд острый, плутовской. «Должно быть, Нюша», — подумал я. Мне о ней часто рассказывала Женя.

Нюша отворила калитку настолько, чтобы я мог пролезть в нее боком, затем быстро захлопнула и повернула ключ. Заметив у меня цветы, она хмыкнула.

— Ну и букет у тебя, парень, — курам на смех! Кинь его, я нарву своих…

По обе стороны дорожки росли гладиолусы, флоксы, пышные, свежие и до рези в глазах яркие. А дальше, на площадке перед самыми окнами дома, цвели розы…

— Не надо, — сказал я Нюше.

Она опять хмыкнула.

— Скажите пожалуйста, какой гордый! Иди, иди. Сейчас с тебя гордость-то сшибут… — И юркнула в дверь впереди меня.