Ирина Левченко: Бессмертие

Я в ту пору был начальником разведки стрелковой дивизии. Сами понимаете, служба не из спокойных.

Когда все воюют — и ты с ними; когда у других появляется возможность передышки — у тебя, у разведчика, работа в самом разгаре. Короче, без ложной скромности, скажем — на войне впереди идут разведчики. Тихонько идут. А за ними батальоны, полки, дивизии, армии. Ну, это я так, к слову. Только именно то обстоятельство, что шли мы, разведчики, главным образом, впереди, не шумливо, тихонечко, шли, давало нам возможность видеть такое, что многим, провоевавшим войну в иных частях, и в самом кошмарном сне не привиделось.

Так вот, ночью части нашей дивизии овладели окраиной этого самого города Секешфехервара. Солдаты окапываются, артиллеристы перетаскивают свои орудия на новые огневые позиции, а у нас, у разведчиков, своя работа: пошарить кругом, прощупать, поглядеть, что и как. Тем более, были у нас сведения, что стоял здесь в одном из домов штаб вражеской танковой дивизии «СС». Штаб для разведчиков, сами понимаете, сущий клад. Может, какие документы остались, забыты впопыхах или писаришка задержался.

Погода, надо вам сказать, стояла пакостная: дождь, слякоть, туман. Ползали мы в сырых потемках среди развалин, все облазили — ничего нет. Погреб только от того дома и уцелел. В погребе и нашли его, — полковник снова достал папиросу, на этот раз закурил, ломая спички, закурил от четвертой — я невольно считала, — жадно затянулся несколько раз подряд.

Помолчали.

— Да-а, вот такое дело, — медленно проговорил, наконец, полковник. — Там в подвале мы и нашли его. Вернее, не нашли, а наступили на него. Кто-то из разведчиков наступил. Он пискнул зло, пронзительно, как крыса. Он находился в самом дальнем углу подвала.

Когда его осветили фонариком, он встревоженно зашевелился, вобрал голову в плечи, подсунул под себя руки, подтянул к самому подбородку колени и так, комком, судорожно подался назад, словно хотел вдавить себя в стену, скрыться. Разведчики подняли его на ноги. Он мотал головой, что-то бормотал и никак не хотел идти. Разведчики встряхнули его и выволокли на улицу.

Светало. Мы рассмотрели его. Здоровенный, белобрысый детина, каждый кулак с пудовую гирю. Короткая бычья шея, кажется, что жирный затылок начинается непосредственно от самых плеч. Рыжая щетина на толстых щеках, маленькие водянистые светло-серые глазки. Взгляд их то злой, настороженный, то испуган-но-мечущийся. Никто из нас не успевал перехватить его взгляд, так быстро перебрасывался он с одного из нас на другого, с развалин дома на наши автоматы и снова на лица разведчиков. Внезапно он закинул голову и замер, пристально разглядывая одному ему ведомую точку в светлеющем небе.

— Довольно! — сказал я ему громко по-немецки. — Довольно. Сумасшедшего разыграть не удастся. А цвет неба, если он вас так интересует, могу сказать — сегодня серый.

Он вздрогнул, порывисто обернулся ко мне, — от изумления я отшатнулся, — диким, животно диким ужасом исказилось его лицо.

— Небо?! — вскричал он. — Вы сказали — небо?..

И он упал на колени, забился головой о землю, зашелся в истерическом припадке. Сквозь невнятное бормотание прорывались вопли:

— Нет, нет, я не хочу умирать! Небо!.. Откуда вы знаете?.. Серое небо! Я все, все скажу… Жить, дайте мне жить, как угодно, только жить… Небо. О-о! Серое небо…

Я кивнул своим разведчикам. Они брезгливо подняли с земли эту тушу, вконец потерявшую всякий человеческий облик.

Я отстегнул флягу и протянул ему. Он вцепился в нее своими короткими рыжими волосатыми пальцами и так и прилип к горлышку толстыми красными губами. Он выпил всю воду одним духом. Я смотрел на его дергающийся при каждом глотке кадык и думал о том, почему его привело в такое исступление упоминание о цвете неба.

— Теперь говори, — приказал я ему, отбирая пустую флягу. — Говори, что ты знаешь о сером небе.

Он зыркнул по сторонам своими маленькими, злыми глазками, потом уставился почему-то на мой сапог и заговорил…

Он писарь из отдела контрразведки танковой дивизии. Допрос проводил офицер отдела, некий гауптман, ему помогали два солдата, а он только писал, вел протокол. Он плакал, размазывая по жирным щекам грязные слезы и торопливо говорил, что только вел протокол и больше ничего. Нельзя же человека расстрелять только за то, что он вел протокол… Он лишь присутствовал, он ничего не делал, только смотрел и записывал вопросы и ответы. Ответов, собственно, не было, а вопросы были. Господин гауптман немного вспыльчив, наверное, можно было бы многое не делать… Но те девушки так упрямо молчали, так упрямо, что хоть кого таким упорством можно вывести из терпения. И снова началось нытье: он, дескать, только писарь, он ничего не делал — только писал, у него хороший почерк, и ему доверяли писать, он быстро пишет, как стенографист, а так он — простой солдат, простой солдат, он только выполнял приказание…