Митко Яворски - Люди переменились

Над всеми торчала голова Ивана Бирника — известного на селе политикана. Рядом стоял, дробно постукивая ногой, Стоян Влаев. Крупные морщины, словно ржавые обручи, пересекали его широкий лоб, оканчиваясь на висках тонкой паутинкой. Изогнутые дугой тонкие губы большого рта придавали его лицу насмешливо-вызывающее выражение.

Он часто взглядывал на Бирника и очевидно досадовал, что тот неотрывно смотрит на танцующих. Другое было на уме Стояна.

Гадулка умолкла. На озаренном улыбкой лице Трифона Бияза серебрились мелкие бусинки пота.

Крестьяне снова уселись за трапезу, кто где придется, как будто скоро собирались уходить.

— Ну что нового в политике? — обратился Стоян Влаев к Бирнику.

Иван Бирник кашлянул, промолчал, послюнявил клочок газеты, сворачивая самокрутку.

— Как там твои англичане? — снова спросил Стоян.

— Получил я сегодня «Утро» да почитать не пришлось. В церковь ходил, да другие дела были…

— Передовая написана профессором Геновым.

— Да, умная голова. Ежели возьмется что доказать, все по косточкам разберет и докажет.

— И все для того, чтобы буржуазию защитить, — поддел его Стоян.

Иван Бирник удивлялся, глядя на собеседника, почему тот, говоря, так морщит лоб.

— Вы, Стоян, коммунисты, на все, ровно щенки, кидаетесь. Будто шоры какие надели. Как скажете «буржуазия», так вроде сам сатана встает перед вами.

Стоян нахмурился и промолчал.

Возбуждение, вызванное пляской утихло. Дед Меил всмотрелся в лицо Стояна — серьезное, сосредоточенное, такое чужое в этом праздничном веселье.

— Эй, оппозицию затеяли, что ли? Нечего в праздник политикой заниматься, скиньте ее как грязную рубаху.

— Это дело важное, — вступился было за них Бияз.

— Вот я тебе покажу важность, бери кавал! [5] Кавал — духовой муз. инструмент, род флейты.

— Это все Стоян заводит, — сердито буркнул Караколювец.

— Смотри, Стоян, побьет он нас, — засмеялся Бирник, гася ногой окурок.

Но Стоян даже не улыбнулся, он с мучительным усилием сглотнул вместе со слюной несколько резких слов, которые жгли ему язык.

Прищурившись и выгнув дугой брови, Бияз собирал кавал. Вытянув губы он едва коснулся ими дульца, словно оно было острием ножа, и в задымленной комнате разлился бархатно-мягкий и печальный звук. Стих гомон по углам, даже зимняя ночь замерла за окнами. Кавал выводил жалобную мелодию и чем тоньше становились звуки, тем глубже они проникали. Крестьяне опустили головы, не знали куда девать руки. Словно чужими стали им ноги в постолах, обмотанные белыми шерстяными онучами. Грустная песня кавала заставляла их вглядываться в себя, что не было им приятно. Бияз опустил брови и широко открыл глаза, сияющие каким-то внутренним светом, глубоко вздохнув, он запрокинул голову. Протяжный тонкий звук постепенно сошел на нет и заглох. Какая-то отрешенность овладела крестьянами, они долго молчали. Скорбь и радость, веселье и грусть как-то располовинили сейчас их души. Вдруг дед Меил поднял голову и, будто сидел один в поле, громко запел, Мария Войничето не замедлила подхватить:

От этой печальной песни крестьяне еще больше погрустнели. Разговор как-то не вязался.

— А ну, давайте выпьем! — воскликнул дед Цоню.

Люди подняли баклажки и бутыли, которые снова пошли по рукам, сопровождаемые добрыми пожеланиями. И это как бы вывело крестьян из того состояния, в которое они впали, слушая песни. Они оживились, разом заговорили о земле, о посевах, о вине и вкусной снеди.

Спустя некоторое время дед Меил обратился к Габю Караколювцу:

— А ну, спой и ты что-нибудь.

— Да какой я певец. Вот ежели приятная беседа, то давали бы мне по пятаку за слово, я бы всю землю деньгами покрыл.

— Спой, чтоб тебя… — воскликнул дед Меил и такое загнул, что стекла зазвенели от дружного смеха. Габю опустил голову и тихо запел:

Так уж повелось, что на Сильвестров день Габю Караколювец всегда пел эту песню.

— Эх, никак не уймется этот Меил, покуда не сделает тебя посмешищем… — засмеялся он, вытирая о кожух потные ладони.

— Эй, бабы, давай закуску!.. Чего затаились?

Бабушка Габювица толкнула в бок Стоеницу Влаеву, которая принялась подкладывать мужикам снеди.

— Хватит, хватит им. Вторые петухи скоро запоют.

— Не подкладывай, — поддержала ее и бабушка Меилица, — а то они и до утра, и весь день просидят!