Георгий Свиридов - Победа достается нелегко

— Что касается меня, то, не раздумывая, махнул бы в Кустанай, раз Раиса зовет.

— А может, она это из вежливости, так сказать из чувства долга. Любая на ее месте пригласила бы.

— Тем паче, разберешься на месте. Отсюда же ничего не видно.

— И мать пишет, что болеет… Блокадные зимы дают себя знать. Этой весной умер учитель литературы. Товарищи по школе сообщили. Никогда не забуду, как Николай Александрович рассказывал про голодную зиму, как он, опухший, пошел к своему коллеге, понес ему вареную картофелину, а у того жареным в квартире пахнет. «Коллега картофелину взял, — говорил Николай Александрович, — а жареным не поделился. Обидно мне стало, ушел я от него, и с тех пор чужими мы стали». Любили мы Николая Александровича, душевный был учитель.

Коржавин сочувственно поддакнул. Конечно, в Ленинград к матери надо съездить обязательно, и в Кустанай необходимо. А отпуск только один, и дни считанные.

Со стороны штаба показался Петр Мощенко, шел и чему-то улыбался. Зарыка принялся не спеша закрашивать женское имя. Краска ложилась ровно, буквы исчезали одна за другой. Увидев друзей, сержант направился к ним.

— Сорванцы, готовьтесь угощать меня шашлыком, принес вам приятные вести. Батя подписал приказ, завтра можете катить в отпуск! Так и написано: «С 26 апреля предоставить отпуск рядовым Коржавину и Зарыке с выездом на родину». Сам только что читал. Эх, и завидую же я вам, чертякам!

— Двадцать шестое апреля шестьдесят шестого года, вторник, — нарочито торжественно произнес Коржавин и подмигнул Евгению. — Еще один исторический день в нашей жизни! Верно?

— Давай лучше побыстрее докрасим вышку, — сказал Зарыка. — Нам еще мыться и собираться надо, а главное, проездные документы оформить.

— А куда торопиться? Поезд на Ташкент только вечером будет. — Мощенко потер ладони. — Так что, сорванцы, от шашлыка не отвертеться! Увольнительные у меня в кармане…

— Петро, а может, отложим на потом, когда вернемся? — предложил Коржавин.

— Корж дело говорит, — поддержал Зарыка. — Ты будешь тосковать о сочном шашлыке из нежного барашка, а заодно грустить, вспоминая нас, и желать нам благополучного возвращения в родной дивизион.

— Я так и знал, что вы меня подведете, — притворно огорчился Мощенко и, причмокнув губами, добавил: — Придется увольнительные отдать другим. Вам они не нужны, все равно в отпуск едете.

— Но-но! — Коржавин погрозил пальцем.

— Я же говорил, что Петро шуток не понимает. — Зарыка поставил ведерко с краской и, вытянувшись в струнку, лихо щелкнул кирзовыми сапогами: — Рады стараться, товарищ сержант!

Все трое дружно рассмеялись.

Борис Дарканзалин, или, как он числился во всесоюзном розыске, Борис Овсеенко, по кличке Боб Черный Зуб, лежал с закрытыми глазами на койке и чутко прислушивался к тому, что происходило за решетчатой дверью. Вагон монотонно поскрипывал, вздрагивал на стыках, а мерный стук колес убаюкивал. Тускло горели электрические лампочки, освещая длинный коридор вагона для перевозки заключенных. Ночь пошла на убыль, но до рассвета еще порядочно. Топая коваными сапогами, по коридору прошли два охранника, они заглядывали в тесные каморки, скользили лучом фонаря по лицам спящих, проверяли замки на дверях. «Порядок, идет сдача смены, — отметил Боб Черный Зуб и весь превратился в слух. — Кто заступит? Кто примет вахту?»

Доносились хрипловатый приглушенный голос Кондрашина, опытного конвоира лет тридцати пяти, и бодрый баритон Петруни, молодого солдата, который в первый или во второй раз едет с арестантским вагоном. Голоса смолкли. В спертом воздухе вагона теперь слышалось похрапывание да бормотание спящих заключенных. Немного погодя в одуряющей тишине раздался тихий мелодичный свист. Боб облегченно вздохнул: дежурит Петру- пя. Парень всегда мурлычет или насвистывает какую- нибудь украинскую песню, чтобы случайно не задремать на посту. «Фортуна улыбается! — самодовольно ухмыльнулся Боб Черный Зуб и бесшумно повернулся на жесткой койке. — Подождем с часок, пусть разомлеет, укачается, да и те, в дежурке, уснут покрепче… Тогда в начнем! Эхма, последний шансик…»

С шумом и грохотом промчался встречный состав, и снова убаюкивающее ритмичное постукивание колес на стыках рельсов. Но в этом стуке Бобу слышалась, назойливо лезла в уши короткая злая фраза, которая с тупым остервенением сверлила мозг: «Давай, давай — раскроем!», «Давай, давай — раскроем!». Раскроют, конечно раскроют. Даже сомневаться нечего. Стоит только переступить ворота Ташкентской пересыльной, как он из Дарканзалина сразу превратится в Овсеенко, из провинциального дебошира — в крупного рецидивиста, которого давно разыскивают по всей стране… Там, в Ташкентской пересыльной, его хорошо знают в лицо. И начальник тюрьмы и надзиратели. Прошлой осенью Боб задавал им концерты, устраивал бузу на всю пересылку, но так ничего и не добился. Отправили его на Дальний Север в лагерь строгого режима. За ограбление с убийством. Но по дороге, где-то возле Новосибирска, он с дружком Сергеем Косым организовал побег. Серега был убит, а Бобу удалось благополучно скрыться. Оттуда он махнул в Гурьев, потом переправился на корабле в Красноводск, где думал прожить два-три года, пока следы затеряются. В Красноводске прожил всего несколько месяцев и глупо, по пьянке, снова попался. Учинил драку в портовом ресторане. Кто знал, что нахальный тип в штатском окажется переодетым сотрудником городской милиции? Драка была грандиозной. Вмешались моряки. Боба арестовали. Влепили три года и отправили с первым эшелоном. Боб надеялся, что пошлют его в какой-нибудь местный лагерь, но уже через сутки догадался, что везут в Ташкентскую пересылку. Вот тогда-то он и заметался. Впрочем, никто — ни надзиратели, ни заключенные — не догадывался о, той буре, которая бушевала внутри у Боба. Черный Зуб, как всегда, грустно улыбался, печально сутулился и длинными рассказами о «несправедливости», о том, что с ним якобы сводит личные счеты всевластный оперуполномоченный, и все из-за той, из-за рыжеволосой официантки Маринки, которую Боб отбил у него, старался разжалобить конвоиров. Говорить он умел, и рассказ производил впечатление, особенно на молодого надзирателя Петруню. Тот в часы своей вахты часто подходил к решетчатой двери и затевал разговор. Боб охотно, даже с некоторым подобострастием отвечал на вопросы, сетовал на свою «горькую судьбу», а мысленно смеялся над «глупым телком» в солдатской робе.