Нина Емельянова - Рождение командира

…Потом колхоз мы организовали. Кличку-то я реже слышу да реже. «Скоро забудут», — думаю. Хотя нет-нет да и скажут: «Это пускай «Сухие гвозди», то бишь, извините, Степан Игнатов пусть провернет…»

Так и шла наша жизнь все лучше да веселее, когда напал на нас Гитлер проклятый.

Как стали немцы к селу подходить, я свою семью с нашими колхозниками вперед отправил, сам пошел скирды зажигать: богатое сено было. Прямо рука не поднималась, но пришлось… Подпалил все до одного и пошел задворками мимо села к станции.

Подошел к маркеловскому дому так в сумерках. Напомнил он мне всю мою прежнюю жизнь у Маркела. «А что, думаю, теперь его вполне возможно спалить. Немцам такое помещение оставлять нечего. Не будешь ты, проклятый, стоять на земле». Да и шагнул во двор.

Гляжу — перед домом машина стоит не наша. Неужели немцы? Они и есть. Ихний солдат с крыльца спускается. «Хальт!» — кричит и ружье на меня повернул.

«Эге, думаю, этого случая пропустить никак нельзя». Иду во двор, будто я сам пришел и вовсе его не опасаюсь. Не стреляет, глядит. А ружье все на меня направляет. Тут из дома выходит тощий, бледный офицер. Солдат ему докладывает. Офицер что-то сказал ему. Солдат подошел ко мне, по карманам похлопал, обыскал — не нашел ничего. Офицер и говорит мне по-русски: «Иди сюда».

Зашел в избу. Сидит какой-то важный, толстый, похоже, чином повыше, чем тощий, сразу видно — фашист. А на лавке… мать честная, сидит один человечишко городской. «Эге, думаю, вот ты кто оказался? Изменник Родине!» Да какая ему может быть Родина, подлому человеку?

Главный немец показывает на меня и спрашивает городского, а офицер переводит: «Что вы про него скажете? Может он бургомистром быть?» — «Вполне ручаюсь, — отвечает. — В этом самом доме уважаемый купец жил, Маркел Назарович, а этот человек у него приказчиком был. Хозяин его правой рукой своей считал».

«Ах, ты, думаю, когда же мне бог грехи простит?» Чую, во мне злоба закипела…

«Ну, вот что, — говорит офицер, — ты будешь бургомистром у вас в селе. Будешь следить, чтобы правильно исполнялись приказы немецкого командования, о всех случаях неповиновения должен сообщать немецкому командованию, то есть мне».

И слышу, говорит городскому этому: «У него вид представительный». От меня, видишь, представления ожидали! Ну, я и показал им представление. И начал крушить. Не помню уж, чего и было. Пришиб я обоих немцев. Опомнился — у меня револьвер в руке: я их, значит, рукояткой и бил. Стреляли они, да в суматохе мимо пришлось. Стою, ощупываю себя: все цело, чуть только корябнуло по плечу. А тут из-под стола человечишка тот меня и полоснул кинжалом…

Надо уходить, а дело мое дрянь. Я над окошком шильце усмотрел, и там же дратва висит. Зашил себе рану двумя швами, затянул полотенцем и пошел. Со ступенек пришлось на карачках. Поднялся все-таки, а ходу нет. Гляжу — солдат убитый у крыльца и Семен, мужик наш, стоит. Весь белый даже стал.

«Пойдем, говорит, Степан Игнатьевич, опирайся на меня. Жалко, я к последнему действию угодил…» — «Видел, говорю, как я их разделал?» — «Видел, отвечает, маленько застал. Ну, говорит, в жизнь не забуду, как тебе брюхо располосовали. Я думал, ты кончился. А не заходил в избу — оглядывался, не бежит ли кто. Выстрелы были. Нет, никого пока не видать».

Доплелись мы с ним до станции — паровоз под парами. Они с машинистом меня и посадили. Дом зажечь не пришлось, да я как врагов увидел, у меня на них сердце зашлось…

Степан Игнатьевич откинулся на подушку и удовлетворенно сказал:

— Ну, зато после никто боле «Сухих гвоздей» и не поминает.

● Пенза

1942 г.

Батальон, возвращаясь с занятий, подходил к лагерю. Уже показалась ровная тополевая аллея, вдоль которой была разбита передняя линейка. Потом стали видны освещенные ярким солнцем гимнастические городки и очертания стоявших перед левым флангом лагеря орудий артиллерийского парка. Среди деревьев белели ряды палаток.

«Вот и отвоевались на сегодня!» — подумал Летягин, представляя себе, как он сейчас скинет взмокшую от пота гимнастерку и побежит умываться. И весь этот стройный под блестяще-зеленой листвой лагерь поманил его к себе, как место, где он найдет время отдохнуть и разобраться в том, что его беспокоило.

Сегодня проводились двусторонние тактические учения. Было три часа дня, когда оружие было вычищено и роты построились на обед. Потом лагерь затих. После тихого часа Летягин, наводчик пулеметной роты — ефрейтор первого года службы — коренастый, с блестящим, разгоряченным июльским солнцем лицом, отпросился у старшины до вечерней поверки сходить по соседству в артполк к своему земляку. Земляк был тоже наводчик, артиллерист Буров, с которым у Летягина всегда находилось, о чем поговорить.