Вадим Пеунов - Об исполнении доложить

Как при этих словах встрепенулся офицер! Захлебнулся дымом, раскашлялся.

— Берегите свое здоровье, бросьте курить, — посоветовал Николай Лаврентьевич.

И офицер послушно тут же загасил о ножку табуретки сигарету.

— Вы считаете, что фон Креслер такой осведомленный человек? — усомнился офицер.

— Не я так считаю, а офицер карательного отряда, который мы расчехвостили под Ивановкой. — Сомов уже не скрывал своего торжества. — Впрочем, он давно уже ведет откровенные беседы по ту сторону линии фронта.

Офицер встал с табуретки, пристально поглядел на лежавшего в кровати Николая Лаврентьевича.

— Лю-бо-пыт-но! — проговорил он, стараясь четко произнести каждый слог. — А вы, Иван Евдокимович, оказывается, более интересный человек, чем я себе представлял до сих пор. Дело в том, что офицер карательного отряда и понятия не имел о фон Креслере, так как по службе был связан с обер-лейтенантом Бергманом.

— По поводу этого недоразумения обратитесь к самому господину офицеру, — продолжал язвить Сомов.

Немец оживился:

— Простите, Иван Евдокимович, но тут вкралось одно недоразумение. Разрешите представиться: Ганс Иоганн фон Креслер! — он щелкнул каблуками и слегка поклонился. — Мне, конечно, жаль бедного Фридриха. Его деды служили моим дедам, отцы — отцам, я с ним воспитывался с детства. Знаете, есть в наших кругах такая традиция: для детей подбирают живую игрушку, ровесника из простолюдинов. Фридрих — отличный денщик. Преданный до гроба. Впрочем, у него есть недостаток: слишком уж молчаливый. Так что вряд ли он обогатит вашу контрразведку интересными сведениями. Кроме моих слабостей и привычек, он ничего не знал. Зато готовил отличные бифштексы по-гамбургски. Вы когда-нибудь пробовали бифштекс по-гамбургски?

Сомов вдруг вспомнил странную деталь обстановки в квартире фон Креслера: кровать в спальне заправлена, а в гостиной на диване лежали подушка и одеяло без пододеяльника.

У Николая Лаврентьевича потемнело в глазах. «Произошла чудовищная ошибка: вместо матерого контрразведчика партизаны захватили его лакея…»

Толстяк сел за стол, зажег настольную лампу, извлек из ящика стола журнал учета. На столе появились белая фарфоровая чернильница-непроливашка и старая ученическая ручка.

Два полицейских надели брезентовые фартуки.

На Николая Лаврентьевича никто не обращал внимания. А в нем все тяжелело от ужаса: «Сейчас пытать начнут… Пытать…» Его еще не трогали, а спина уже заныла. Он чувствовал, как впивается в тело дикая боль, как обжигают плечи резкие удары.

Заговорил-забубнил рыжий немец за столом, Полицейский перевел:

— Догадываешься, Караулов, куда попал? И слыхал, поди: здесь камни начинают говорить, если надо?

Опять забубнил рыжий за столом, и вновь перевел Истомин.

— Несколько вопросов: откуда тебе известна фамилия фон Креслер? Кто такой Дубов? Где секретарь райкома Сомов? Есть ли у подполья связь со штабом армии помимо рации? А если есть, то кто и как передает сведения? Решай, на какие вопросы ответишь сам, а какие тебе не по нутру, или ты еще поломаешься, пока заговоришь?

Поражала обстановка. Враги не злились, они просто готовились к работе.

И Николай Лаврентьевич понял, что с такой же деловитостью они будут ломать кости, прибивать руки гвоздями, жечь огнем живого. В общем — пока он не заговорит. А он не хочет говорить. Он не будет говорить! Он не имеет права говорить!

— Ну, выбрал? — спросил Сомова переводчик.

Николай Лаврентьевич неожиданно даже для самого себя со всего размаха пнул полицейского. Тот кубарем покатился по полу. Воспользовавшись возникшей сумятицей, Сомов ринулся на рыжего немца. Наскочил на стол. Хотел повалить его, но стол оказался наглухо прикрепленным к полу. Не удержав равновесия, Николай Лаврентьевич перевалился через неподатливое препятствие.

Они топтали поверженного.

— Откуда тебе известна фамилия фон Креслер?

— Кто такой Дубов?

— Где Сомов?

Но он вскоре от невыносимой боли перестал понимать, что к чему.

Фон Креслер и Дубов? Дубов и фон Креслер? Почему эти две фамилии всегда рядом? А потом — Сомов. Кто это?.. Он сам. Нет, он уже не Сомов, он — Караулов. Как он устал. Он уже не может… Но что они еще придумали?

В ведре невероятно вонючая бурда. В нее засовывают его голову, а рыжий за столом считает:

— Айн, цвай, драй…

До шестидесяти. Уже и воздуха нет в легких. И тогда невольно хватаешь ртом эту вонь. Они отворачиваются, прикрывают носы платками. А его рвет. Не просто рвет — наизнанку выворачивает. Долго, жестоко, а они ждут, когда он вновь начнет дышать, слушать.