Александр Лозневой - Эдельвейсы — не только цветы

— Август, а тут метель…

— А куда ей деваться? — отозвался Донцов. — Летом она только и живет в горах. Вроде как на даче отдыхает…

Метель, будто подслушав его, завыла по-шакальи, заголосила. Потонул во мгле Эльбрус.

Донцов поравнялся с солдатом Сироткиным. Тот ежился от холода, втягивая длинные руки в короткие рукава гимнастерки.

— Куда шинелку девал?

Сироткин виновато задвигал плечами:

— Уплыла, старшой… Вчера, когда речку переходили.

Худая, с острыми лопатками, фигура бойца была жалкой. Степан снял фуфайку:

— Надевай.

— А ты как же… — с недоумением уставился на него Сироткин.

Солдат и рад бы согреться в теплой фуфайке и в то же время ему было неудобно: свою одежку потерял, а теперь старшому из-за него дрогнуть. Он держался за фуфайку, не решаясь ни взять, ни отпустить ее.

— Бери, дурак! — бросил, проходя мимо, бойкий на язык Петькин.

— Надевай и — вперед! — почти приказал Донцов. — Надо скорее со снега уйти.

А где кончится снег? Может, только здесь, на хребте, выпал? А может, и там?

— Эге-е-й, старшой! — послышалось сзади.

Степан оглянулся: внизу — трое отставших. Что с ними? Повернулся, пошел с вершины холма вниз.

На талом снегу сидел пианист и молча смотрел на разъехавшийся сапог, из которого выглядывала ступня.

Степан оглядел худой сапог пианиста: да, плохи дела. Один выход — обмотать ногу тряпками.

— У кого белье есть?

— А ты что, бельишко спустил? — уставился на него Петькин.

— Я серьезно говорю.

— Ну, допустим, есть. Что из этого? — переглянулись двое солдат.

— Снимайте.

Солдаты замялись. По глазам было видно, что они не собираются расставаться с бельем: еще неизвестно, что там, впереди. Степан рванул с себя гимнастерку:

— Скорее. Человек много крови потерял!

Взглянув на Донцова, Петькин ухмыльнулся: старая майка на нем вся в дырах. Правая рука перехвачена у плеча бинтом, на котором засохла кровь. Повернулся и, как будто ничего не расслышав, пошел прочь.

— Да ты что, старшой, — подступил к Донцову однорукий. — У меня две пары нижнего. Помоги снять-то. Разве мне жалко.

По снегу шли часа два. На спуске в долину он кончился. Началась слякоть. Ноги скользили, подкашивались. Хватаясь друг за друга, чтобы не упасть, бойцы проклинали непогодь, войну, Гитлера… Тропа, как назло, тянулась по самой кромке обрыва: стоит оступиться — костей не соберешь.

— Смотрите, композитор-то наш!..

Выйдя из-за скалы, пианист медленно поднимался в гору. Обмотанная бельем нога была вдвое толще той, что в сапоге.

— Слухай, Бетховен, — выскочил вперед Петькин. — Тебе бы как раз сплясать! А ну, вдарь, пройдись козырем!

Пианист выставил вперед уродливую ногу, покачал носком и скривился от боли: раны не давали покоя.

Тропа подвела к крутому, скользкому подъему, виляя, потянулась вверх. Солдаты остановились: пожалуй, не взобраться. По сухому бы можно, а теперь… Попытались найти обходной путь, но его не оказалось. Хочешь не хочешь — карабкайся. Петькин рванулся первым, но не сделал и десяти шагов, пополз назад юзом.

— Надо бы там свернуть, — бубнил он.

— Где — там?

— У старшого спрашивай, он ведет.

— Привык болтать. Там и поворота не было.

— А мне что, я готов остановиться! — перевернул пластинку Петькин. — Не станет сухарей, на шакалов будем охотиться.

— Языком, что ли?

— Чего смеетесь? — сердито отозвался Петькин. — Не вылезем отсюда, что жрать будете? Были хоть бы сапоги кожаные, а то кирзовые!

— Обстановочка, — вздохнул одноглазый.

— Как же теперь, а? — тихо спросила Наталка, подойдя к Донцову.

Степан не ответил. Даже не взглянул в ее сторону. Согнувшись, молча пошел вверх по тропке, опираясь на костыль. Солдаты подняли головы: тут и подъем не так чтобы очень, но уж больно крут вначале. Преодолевая опасную крутизну, Донцов упорно продвигался вверх. Еще чуть-чуть — и поворот, там не так скользко. Но тут случилось то, чего так боялся. Костыль неожиданно соскользнул, старшой замахал руками, теряя равновесие, и упал. Ухватился рукой за камень, надеясь удержаться, и не смог, — камень, подмытый водой, сдвинулся, а вместе с ним пополз вниз и старшой. Все оцепенели: еще метр, два — и Степан съедет с обрыва. Разобьется. Нет, не съехал! Он и сам не понял, как это произошло. Просто выручила смелость: вскочил, рванулся вперед — будь что будет! Опомнился только у поворота, где уже безопасно.

— Связывай ремни! — приказал оттуда.

Потом был спуск — крутой, длинный, безлесый. Спускались до самого вечера. Ночевали среди камней. Всю ночь рядом выли шакалы. Вытье не устрашало, но неприятно резало слух: что-то среднее между плачем ребенка и мяуканьем кошки.