Александр Лозневой - Эдельвейсы — не только цветы

Головеня молчал. В который раз мерещилась женщина с выкатившимися на лоб глазами. Где он ее видел — на Украине, в Донбассе?.. Да нет же, это было в местечке Целина. Войска покидали его, по улицам, поднимая пыль, проносились повозки, брички, автомашины. Танков, орудий почти нет. Он, артиллерист, как и многие, уходил пешком. «Хейнкели» один за другим снижались над колоннами отступающих. С грохотом рвались бомбы. Стучали крупнокалиберные пулеметы. Первые же бомбы попали в здание школы: рухнули стропила, балки, посыпалась черепица… И тут эта женщина:

— Ты жив? Тебя не убили, Григорий?!

Головеня остановился, ничего не понимая.

— Жив, жив!.. — закричала женщина, подбегая к нему. Но тут же отпрянула, завопила на всю улицу. — Бежишь?! Меня покидаешь?!

Что он мог ответить? Отступал не только он. Отступали полки, дивизии, отходила вся армия… А женщина, потрясая кулаками, продолжала кричать:

— Бросаешь старую мать? Утекаешь?!

Потом люди рассказывали: у нее погиб сын, сошла с ума. Никогда не забыть ее Головене.

Впереди на тропе показался человек; он сидел на камне и курил. Увидя подходивших, встал. С виду — солдат-фронтовик.

— Здорово, братки! — громко произнес он. И, рассмотрев в носилках офицера, тише добавил: — Здравия желаю, товарищ командир.

Обыкновенное, ничем не примечательное лицо казалось спокойным, хотя вид у солдата жалкий. Из одного сапога выглядывает портянка, другой скручен проволокой. Коленки брюк неумело зашиты. Сквозь прорванный рукав гимнастерки чуть повыше локтя виден бинт с запекшейся на нем кровью.

— На перевал?

— Так точно, товарищ командир!.. На прикрытии был. Держались до последнего… Пулемет просто красный стал, а фашисты все прут и прут. Целую кучу навалил их… И вдруг, понимаешь, заело. Сюды-туды, хоть ты плачь. Оглянулся, а рядом братки мертвые… Вскакиваю — и гранату под станину: не оставлять же врагу! Как сам уцелел — понятия не имею. После на тропку вышел — никого. Что же, думаю, подожду, может кто появится: одному в горах несподручно.

— Одному, точно, нехорошо. Примыкай к нашему полку, — сказал лейтенант.

— Я так и думал, товарищ командир, — обрадовался солдат. — Кто-нибудь да возьмет в попутчики. Свои, советские, не дадут человеку в горах пропасть.

Он вынул из кармана деревянный портсигар:

— Может, закурите, товарищ командир? Трофейные сигаретки имеются. Хорошо, хоть такие остались. Без курева совсем беда. — Солдат прикурил от зажигалки и, сунув ее в карман, продолжал: — Сказывают, не табак в сигаретках, а морская трава. Но курить можно. Конечно, против наших — дерьмо, особенно против махорки, что нам до войны выдавали. Помните, «Гродненскую»? Ух, махорка была! Потянешь — слезу выдавливала.

— Говорите, до войны служили?

— Так точно.

Донцов взял немецкую сигарету, повертел перед глазами, отдал назад.

— Спасибо, не курю. Просто так, любопытно.

— Значит, в Сухуми, товарищ командир? — не умолкал солдат. — Дело! Вчетвером мы туда за милую душу доберемся! — и, покосившись на носилки, с сожалением добавил: — Вот только помочь не могу. Разве одной рукой?..

— Обойдемся и без тебя, — не очень дружелюбно сказал Пруидзе.

Солдат взглянул на кавказца, удивился его неожиданному тенорку: у такого, казалось, непременно должен быть бас. Не стал перечить: нет так нет. И когда Степан и Вано подняли носилки, послушно пошел следом.

Шагая впереди, Пруидзе рассматривал знакомые места. Не один раз проходил по этой тропе, и вот она снова ведет его в родной город. Теперь уже ничто не остановит… Дойдут и раненого донесут!

— Придем в Сухуми — гостями будете! Шашлык будет. Вино будет. Ух, циви мацони!.. — словно декламировал он.

— Из Сухуми, значит? — ухватился за слово солдат.

— Именно. А ты?

— Я, браток, из Одессы, — солдат тяжко вздохнул. — Гитлер теперь в моей сторонке. Второй год письма не имею.

— А как звать-то тебя? — стараясь рассеять печаль солдата, спросил Донцов.

— Петрусь. Петря… Мать все, как ласковее, хотела.

— А фамилия?

— Вот фамилия у меня не украинская: Зубов моя фамилия… Да вы просто Петром, Петькой зовите. Чего уж там.

«Где она, куда девалась? — рассуждал Митрич. — Разве в Стрелецкую к тетке ушла? Так туда не пройти, там немцы. А может, и в живых нет? Не может быть! Прячется где-нибудь, а то и в горы подалась».

Разворошив копну сена, старик достал винтовку, щелкнул затвором — все в порядке. Жалко, патронов нет. Да ничего: была бы кобылка, кнут найдется! Осмотрелся, пошел по росистой траве к одиноко стоявшей на юру старой хате. Лунная ночь не нравилась ему, да что поделаешь — ждать некогда.