Сергей Антонов - Два автомата [Рассказы]

— Что ты затосковал, Степан Иванович? — спросил после некоторого молчания Никонов.

— Вы бы лучше молчали, — ответил Степан Иванович, — тяжело раненым разговаривать не положено…

Отталкиваясь локтями от стволов, разведчики вышли на полянку, красную от земляники. Они молча прошли ее, давя ягоду, и снова углубились в сырые лесные сумерки.

— Ведь вот как нескладно получилось… — начал Степан Иванович. — У человека только жизнь начинается, а его в грудь, под вздохи. А я, как бы сказать, свое прожил — а меня в ногу. Правду говорят: пуля-то — дура…

— А что, у тебя нет никого, Степан Иванович?

— До войны все было, как у людей. И жена была, и дочка. Враги сожгли их подо Мгой. И теперь, товарищ лейтенант, я не муж и не отец. Теперь у меня одно название — бобыль… И слово какое-то… немытое… И вот… как бы вам получше объяснить… — он остановился и подумал: — Совестно мне, что я живой останусь, а вы… У вас жена — любовь, одним словом.

— Это ты неверно, Степан Иванович, — сказал Никонов, — тебя тоже любят.

— Никто меня не любит.

— Народ любит…

— A-а, вон вы про что… Общественная любовь — это я понимаю. А я про другое… Я вам говорю — у меня родни нету.

— Весь наш народ тебе, Степан Иванович, родня… Самая близкая родня… — командиру было трудно говорить, в груди его хрипело и хлюпало. — И горести у народа и у тебя — одни, и радости одни… И любовь эта, как воздух, всегда с тобой, Степан Иванович.

— То-то оно и есть… Как воздух… ее, как воздуха, и не видать…

— А ты меня любишь? — неожиданно спросил Никонов.

Степан Иванович оглянулся. На белом, осунувшемся лице командира темнели губы, ломкие, как яичная скорлупа.

— Чего мне вас любить? Я — не Надежда Павловна…

— Так зачем же ты меня тащишь? Сам еле идешь, а тащишь.

Степан Иванович снова повернул к Никонову скуластое, заросшее по самые глаза свинцовой щетиной лицо и удивленно посмотрел на него:

— Как же я вас брошу? Что вы…

— Ну, вот… А ты говоришь… нету.

— Чего нету?

— Любви, говоришь, в тебе нету…

Не трогаясь с места, Никонов медленно оглянулся по сторонам. Каждый шаг давался ему со страшным трудом.

А впереди начинался тяжелый подъем, лес поредел, и тропинка ровной лентой тянулась на бугор.

— Ну, идемте… — нерешительно повторил Степан Иванович.

— Сейчас… Это что?.. — спросил Никонов, кивнув на землеройку, наколотую на сучок. Он явно тянул время.

— Это птаха такая есть. Сорокопут. Поймает лягушку или мыша и накалывает, про запас, значит… Идти надо, товарищ лейтенант… товарищ лейтенант!..

— Сейчас… Пошли! — сказал Никонов, привалившись к дереву, и стал плавно садиться. Он сел, раскинув ноги, и уронил голову на грудь.

Степан Иванович вздохнул и стал ждать. В лесу было тихо. Изредка доносился шум вражеских самоходок и автомобилей. Минут через десять Степан Иванович нерешительно коснулся пальцем плеча Никонова и проговорил:

— Вам бы не надо сейчас отдыхать… Километров пять осталось… Там бы и отдохнули.

Никонов сидел все так же, уронив голову на грудь, словно заснув. Степан Иванович попробовал поднять его. Раненый застонал так громко и страшно, что Степан Иванович торопливо опустил его и оглянулся по сторонам — не услышали ли враги?

— Худо дело… — сказал себе Степан Иванович. — Как быть-то?

Никонов лежал, запрокинув голову, словно указывал острым подбородком в небо, и белая, незагоревшая шея его вылезла из-за воротника.

Немного подумав, Степан Иванович решительно перекинул оба автомата на грудь и, не обращая внимания ни на боль в ноге, ни на близкий лязг стальных гусениц, ни на стон и ругань Никонова, взвалил его на спину и, придерживая так, как придерживают, катая на спине, малышей, побрел вперед, то и дело сбиваясь с тропинки.

— Это еще что? — проговорил Никонов очнувшись. — Опусти… Сейчас же…

— Молчите. От разговора снова кровь пойдет.

— Опусти… Опустите, сержант… Я вам… приказываю.

— Да что там приказывать! Молчите уж…

— Немедленно опустите… Оставьте меня здесь и идите докладывать… Я вам приказываю… Я тебе приказываю, Степан Иванович… Не опустишь — кричать буду… — последние слова его звучали совсем по-детски.

— А вот, поглядите-ка, товарищ лейтенант, еще мышонок без головы, в развилке ветки зажатый, — сказал Степан Иванович ему, словно ребенку.

Никонов замолчал.