Станислав Калиничев - У «Волчьего логова» [Документальная повесть]

— Отступи! Отступи! Воду будем делить: по баклажке на четверых!

И чтобы не дать безумству людей снова взять верх, твердо сказал:

— Командиру — первому, последнему — мне. Разберись по четыре!

Волынец вздрогнул. То были жуткие минуты. Будто и теперь на него смотрели сумасшедшие глаза тысяч людей, которые погибали от жажды. Очевидно, среди них были и глаза этого парня, который пришел сегодня вместо Архиповича.

— Я тебя узнал! — говорил Николай, с удивлением и восторгом рассматривая Волынца. — Теперь я уверен, что вы наши люди. Ну а с моими товарищами скоро познакомитесь.

Через несколько дней разыскали комсомольцы и Лысячука, о котором говорила им Марфа Давыдовна. Это был худощавый, небольшого роста человек, бывший военный финансист, который теперь работал на конюшне.

Хлопцам довелось дежурить возле его хаты целые сутки, и лишь на второй день они дождались прихода хозяина. Он шел заросший, сгорбленный, в рваных кирзовых сапогах, неся что-то в мешке за плечами. Подойдя к своему разгороженному двору, воровато оглянулся. Потом подбежал к одному окну, приник лицом к стеклу, как будто хотел выяснить, дома ли хозяин. Потом заглянул в другое окно своей же собственной хаты и лишь после этого стал открывать ржавый замок.

Волынец, Довгань и Игорь издали наблюдали за ним. Вот он открыл замок и с лязгом отодвинул тяжелый засов.

— Не пустит, — сказал Волынец.

— Разве что если я подойду в форме и попрошу… — прошептал Игорь.

— Тогда, возможно, откроет, но правды не скажет, — заключил Довгань.

Вдруг дверь снова открылась, Лысячук выбежал и, озираясь, стал отламывать доску от своего же сарайчика. Отодрал, поколол ее топором, собрал в охапку и понес в дом. Волынец пошел за ним. Открыв сапогом дверь, Лысячук переступил порог и только повернулся, чтобы ногой же закрыть ее, как увидал Волынца.

— Драстуйте, дядьку!

— Что вам надо? — спросил Лысячук вместо приветствия и увидел, что приближается еще одна незнакомая фигура. Это был Довгань.

— Да тут вроде бы неудобно вести разговор, — спокойно сказал Волынец, — вы бы нас в хату пригласили.

— Заходите, быстрей заходите, — как будто о чем-то вдруг вспомнив, заторопился он.

И едва Петро Волынец и Довгань переступили порог, он быстро запер двери.

— Что вам от меня надо?

— Слушайте, дядько, в хату вы нас пустили, а двери заперли. Значит, боитесь не нас, а еще кого-то. Будем откровенны. Мы хотим бить фашистов, но в сорок первом не успели получить необходимые инструкции и оружие.

— Провокаторы! Я вас не знаю! Вон!

— А чего шуметь? — спокойно спросил Довгань. — Вы нас не знаете, поэтому выдать не можете. Вот мы напрямик и спрашиваем.

— Я пока еще никого не выдал! — со слезой отчаяния в голосе сказал Лысячук.

Трудно было определить его возраст: заросший, ощетинившийся, весь какой-то издерганный, с красными, слезящимися глазами.

— Мы не шутим, дядько. И если вы нам не поможете, сделаете большое зло для Советской власти.

— Я не обязан вам помогать!

— А кто же нам тогда поможет?

И тут он разрыдался. Было жалко смотреть, как взрослый мужчина всхлипывает, кривится и как из-под его воспаленных век сбегают слезы. Утерев нос рукавом, он сказал:

— Уходите, хлопцы! Разве не видите, что вокруг делается? Погибла Советская власть, пропало все. Лег через триста будут вспоминать ее, как мы Парижскую коммуну. Разве устоишь с добрым словом против железной машины? Немцы уже на Волге. К зиме будут на Урале.

— Дядько, — жестко сказал Волынец, — будете плакать, когда уйдем. Нечего нас волком пугать. Мы решились воевать! И если умрем, то не запечными тараканами.

А Довгань, пристально глядя Лысячуку в глаза, добавил:

— Вы же военный человек, а сами себя демобилизовали… Мы вам не судьи. Вас будет судить Советская власть. А нам отдайте оружие. Расскажите, может быть, знаете какие-то явки, имеете связь?..

— Донкихоты! — качая головой, сказал Лысячук и умолк.

— У вас что, и пистолета не было? — спросил Довгань.

— Был. Теперь нет. Избавился я от него.

— Эх вы… дядька! Сами себя похоронили, — сказал Волынец.

Хлопцы хотели было уходить, но Лысячук вдруг кинулся к ним, как бы ища сочувствия и оправдания.

— Да, да… я труп. Я завидую вам, но я не могу… Я не сплю в хате, остаюсь на конюшне. Мне, интеллигентному человеку, спокойнее с лошадьми. Я не регистрировался в комендатуре, но вначале еще ходил по утрам к яме, где расстреливали… Что я видел, что я видел! После этого я ничего не могу. Слушайте, вы сильные, отчаянные. Я вам что-то подскажу. Есть такой Галайдюк… Не спрашивайте, откуда я знаю это имя. Но мне кажется, что ему кое-что известно. А ко мне забудьте дорогу. Имя мое забудьте.